Инна Кабыш. Митька-космонавт. Стихи. — «Дружба народов», 2003, № 3.
Как же все-таки хороша Кабыш в этих своих маленьких поэмах: ясная, «мускулистая» в стихе, отчаянная и простодушная в изложении. Чувственная в интонации.
Элла Крылова. Стихи. — «Звезда», 2003, № 3.
Как хорошо, что мы так мало знаем,
огромной тайною окружены,
что нету телефонной связи с раем —
воскресшим наши дрязги не слышны.
Мы видим яркий сон и называем
Его своей земною жизнью, друг.
Когда проснемся мы — все станет раем.
Но тайны не убавится вокруг.
(«Бедные рифмы»)
Дмитрий Кузьмин. План работ по исследованию внутрисловного переноса. — «Новое литературное обозрение», № 59 (2003, № 1).
Интересно соотнести этот многослойный, поражающий размахом систематизации труд с одним из недавних эссе Александра Кушнера об эксплуатации рифмы при разрыве слова.
Литература и война II. — «Новое литературное обозрение», № 58 (2002, № 6).
В исследовании Анны Бродски «„Лолита“ Набокова и послевоенное эмигрантское сознание», входящем в этот блок, читаем: «Это воистину шокирующий шедевр, — и ослепительный, но одновременно тревожный образ Гумберта Гумберта не поддается простой концептуализации». А какой? «Однако, по моему мнению, сила и глубина конфликтов, сформировавших Гумберта — его порочную жизнь и его блестящее искусство, — обретают смысл лишь в зловещем свете („зримой тьме“) (внимание! — П. К.) — Холокоста. <���…> Лишь после того, как массовая бойня Второй мировой войны обнажила всю глубину и вездесущность человеческой способности ко злу, давнишний интерес Набокова к жестокости смог по-настоящему проявить себя».
Анатолий Найман. Все и каждый. Роман. — «Октябрь», 2003, № 1, 2
По-моему, это один из лучших романов писателя. Как всегда, скрупулезно прописанный, он содержит в себе как бы несколько зеркал-судеб, которые «скрепляют» отчетливая фигура главного героя — архитектора Андрея и не фантомная, но укрывающаяся за обыденным «величием» и «пошлостью» жизни всех и вся фигура его бывшей жены, по-евангельски названной Марфой. Не знаю, читая эту вещь, я понял ее как историю приближения-удаления к тому / от того, что люди религиозные именуют «воплощением». Главный персонаж — органическая частица своего времени, усвоенных нравов и морали — постепенно выходит из безусловного летаргического сна, свойственного миллионам соотечественников, а не только его «староноворусскому» окружению — кстати, состоящему отнюдь не из монстров, а из научившихся жить, в чем-то даже трогательных циничных господ. Выходит медленно, обрастая заслуженными потерями и приобретенным «вторым зрением». Вопрос: куда? К себе? К ступенькам, ведущим на предпоследнюю «строительную площадку» (еще не вполне осознаваемую), освоив которую он окажется перед лицом Господа?
Очень компактный и лиричный, роман кажется длинным из-за присутствия в нем эпической интонации. Во всяком случае, время в нем дышит не схемой, но пережитым и продолжающим переживаться опытом. Автор сочинения, как всегда, аптекарски точно навешивает событийную и «моральную» нагрузку на своих героев, среди которых со временем появляется и Анатолий Найман. Замечу, что в повествовании как-то особенно отсутствуют резкие краски, полярности и деления на. И не так уж много «узнаваемого». Кроме, пожалуй, боли, которая, к счастью, не торопится выступать вперед, охотно представляться читателю и брать его за пуговицу.
См. также: Анатолий Найман, «Б. Б. и др.». (Часть третья) — «Октябрь», 2002, № 3.
См. также: Анатолий Найман, «Сэр» — «Октябрь», 2000, № 11, 12; 2001, № 3.
Александр Нилин. Белая глина. — «Октябрь», 2003, № 2.
Публикуется проза сия под рубрикой «Нечаянные страницы». Несколько цитат, извиняюсь, вырванных из контекста.
«Как человек определенных занятий, но так и не определенной профессии, я пережил происшедшее со страной без особых мук. Меня никак не коснулась смена профессиональных приоритетов. Но и я в русле общих настроений нервничал из-за того, что в нашем обществе стираются привычные знаки, которые, вероятно, считал для себя ориентирами». «В моем возрасте винить за то, что не пробился, можно только одного себя. Но я и на седьмом десятке оправдываюсь, убеждая — кого только? — что не писательство интересовало меня вовсе, а литературная жизнь. Причем даже не участие в ней, что тоже — колоссальный (пусть и мартышкин по большей части) труд. А ее хроника с позиций стороннего наблюдателя. Люди из литературной среды наверняка бы удивились, узнай, что я, с ними чаще всего незнакомый, подолгу думаю едва ли не о каждом из них, держу в памяти подробности чужой жизни».
Читать дальше
