Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог

— Вы не поверите, но я своими глазами видел: за каких-нибудь две минуты мое дерьмо напрочь замерзло.

Переехав в эту квартиру, он поклялся себе, что больше о женщинах думать не будет. Но у него ничего не получалось, он только о женщинах и думал, поэтому стал искать какого-нибудь правоверного турка, надеясь, что тот его выручит. Правоверный турок пришел к нему на квартиру на улице Карла Маркса, помолился за Шюкрю, дохнул на него своим правоверным дыханием и дал ему священные свитки, чтобы Шюкрю положил их под кровать. Но и это не помогло — Шюкрю по-прежнему думал о женщинах. Поэтому в один прекрасный день он вытащил священные свитки из-под кровати и увидел, что бумага вся пожелтела. Он побоялся выбрасывать эти листки в помойное ведро или тем паче спускать в туалет. Вместо этого он пошел в метро, сел в поезд и как бы невзначай положил свитки рядом с собой на сиденье. На следующей станции он встал и, не оборачиваясь, вышел, а свитки уехали дальше.

Когда в объединении открывалась дверь и на пороге появлялся очередной гость, Шюкрю неизменно встречал его словами:

— А куда еще податься одинокому человеку!

Шюкрю хотел выучить немецкий и поступить в профсоюзную школу.

— Когда стану профсоюзным деятелем, — говорил он, — я потребую пенсии для ослов, чтобы у них тоже был заслуженный отдых. Вон, у моего осла мозгов побольше, чем у меня, он-то никуда не уехал.

С тех пор как мы, трое девчонок, стали ходить в объединение турецких рабочих, соседки по женскому общежитию то и дело нас спрашивали:

— Вы едите деньги этих мужчин, а они что же, даже вас не целуют?

Нет, они нас не целовали, зато вскоре нашелся мужчина, который начал нас целовать, турок — студент, который уже пятнадцатый год учился в Германии на инженера. Рядом с рабочим объединением была пивнушка, вот там-то мы, трое девчонок, и сидели с ним за одним столиком. Он целовал какую-нибудь из нас и говорил:

— Закажи мне пиво.

Пиво приносили, он осушал кружку и начинал говорить по-французски:

— Бодлера знаете? He знаете! Закажи-ка мне еще одно пиво.

Он выпивал очередное пиво и расспрашивал нас про нашего коменданта-коммуниста — что тот нам говорит, что делает. И даже записывал наши ответы на картонных кружочках — подставках для пивных кружек.

Наш комендант-коммунист утверждал, что этот вечный студент на самом деле агент тайной полиции. А Дождь сказал:

— Он гомик, мужчин любит.

Мы еще в жизни не видели ни агентов тайной полиции, ни гомиков. Целовался, правда, он ужасно плохо. Губы все в пиве, липкие, как в клею, даже от поцелуя не раскрываются. Мы на его губах все экранные поцелуи перепробовали, какие в кино видели, а он за кружку пива даже рта не утруждался раскрыть. Зато, стоило кому-то из рабочих ему сказать: «Я вчера тому немцу говорю…», рот у него тут же раскрывался, и он говорил:

— Как же, станет немец тебя слушать. Немец — он только Ницше слушает.

Мы думали, Ницше — это немецкий премьер — министр. Женщинам в общитии мы рассказывали, как с тем студентом целовались.

— Этак вы еще коммунистками станете, — сказали они. — Этак вы еще и девственность свою потеряете, а ведь это ваш бриллиант, вы потеряете свои бриллианты.

Ночью мне снилось, что я парю в небесах, а подо мной облака словно огромное одеяло, белое, ровное и пушистое. Я раздвигаю облака и вижу внизу на зеленом откосе своих родителей и много других людей, которые, правда, все уже умерли. Они подождали, пока я к ним спущусь, и я пошла вместе с ними по зеленому откосу. Наутро Резан и Поль, две другие девчонки, сказали мне, что и они тоже видели во сне своих матерей. В темном коридоре общития мы вместе выкурили по сигаретке и рассказали друг дружке свои сны. Слушая наши рассказы, Резан загасила свою еще недокуренную сигарету и в отчаянии заголосила: «Мамочка!» Тут и мы с Гюль давай причитать: «Мамочка! Мама!» А потом Гюль сказала:

— Да ослепнут наши глаза, если мы еще хоть раз туда пойдем! Да ослепнут наши глаза!