Алексей Слаповский - Поход на Кремль. Поэма бунта

Но Дима отца к себе не подпускал. Не сумел простить. Обиделся. Обиделся больше всего на то, что отец не разглядел в нем раннего ума и таланта. Другой бы гордился таким сыном, а отец брюзжал, ворчал, читал нотации. Может быть, все, что делал Дима, было как бы для отца: на вот, посмотри, кем становится твой сын. Загляни в Интернет, полюбуйся, сколько друзей в его журнале, он, может, один из самых известных людей Рунета – тот, кого ты считал никчемным и ленивым.

Естественный результат стараний – книга. Они отмечали ее выход в ресторане. После этого Диму убили. А ведь Дима мог бы и отца пригласить, если б тот был в семье. И ничего бы не случилось: в присутствии Виктора Мосина никто не стал бы своевольничать, забирать в милицию и избивать, он бы только показал свое удостоверение – и все.

А еще Тамара Сергеевна вспомнила, что, когда она выходила из роддома, было тоже солнечно, ясно, и такие же были облака на небе. Она запомнила это еще потому, что Виктор, осторожно взяв сверток с сыном, глянул вверх и сказал: «Полюбуйтесь, ангелы!»

Какие ангелы? – не поняла тогда Тамара, она вообще очень плохо соображала после больницы, а потом, когда ехали в машине, посмотрела и догадалась: ангелов на картинах и иконах изображают в виде младенцев, лежащих на облаках, поэтому Виктор и вспомнил о них и сказал им, чтобы они полюбовались.

И она тогда заплакала.

– Я тебя умоляю, – сказал Виктор. – Только не надо послеродовых депрессий. Этого мне только не хватало.

– Да нет, – сказала она и крепко сжала его за руку. И добавила: – Ты самый мой любимый человек.

– Спасибо, – усмехнулся Виктор.

Он обожал, когда ему говорили такие вещи.

Поэтому надо показать ему Диму, чтобы он увидел его еще теплым, еще не окоченевшим, не окончательно мертвым. Для чего? Чтобы стало стыдно? Да, для этого. Или чтобы дать ему возможность ощутить полноту отцовского горя? Да. Или чтобы оказаться рядом с ним в этот момент? И это тоже. Все сразу.

Думая об этом, Тамара не слышала, как продолжали препираться Челобеев и Холмский.

– Хорошо, – кричал Челобеев. – Одни хоронят, другая ребенка несет, а вы-то что тут делаете?

– Может быть, вам наплевать на чужое горе, а нам не наплевать! – ответил Холмский.

Остальные топтались, не зная, что делать, предоставив все решать двум людям. Хотя Бездулов, любитель истории, которого на солнышке разморило, поглядывал на гроб и почему-то представлял вместо него стенобитное орудие, бревно, которым разбивали ворота вражеских городов – правда, ворот тут нет, а то можно бы попробовать…

Тамара Сергеевна, словно очнувшись, огляделась.

– Да, – сказала она. – Туда. К отцу.

И пошла на щиты омоновцев.

Уперлась в них и сказала:

– Вы чего это? А ну-ка, отойдите!

И они расступились, потому что не могли не расступиться.

Тамара Сергеевна пошла дальше, к пологому бронированному скосу передней части бронетранспортера, на котором находился Челобеев.

И тут же кто-то ее подсадил, а кто-то спереди подал руку.

А помогал сойти на другую сторону уже сам Челобеев.

За Тамарой Сергеевной проникли и другие, а остальные, поднаперев, просто отодвинули бронетранспортер, а потом потеснили и другие машины (было ведь тут уже больше тысячи человек) – и отправились дальше.

Челобееву ничего не оставалось, как отдать приказ передислоцироваться, обходными путями обогнать колонну и опять перегородить ей путь – желательно до Большой Якиманки. То есть не желательно, а обязательно: в крайнем случае, если не остановить, то перенаправить на Садовое кольцо, если же вступят уже на Якиманку, дальше, страшно подумать, Большой Каменный мост, Боровицкая площадь, Кремль. Странное при этом дело: Челобеев поймал себя на мысли, что хочет это увидеть. То есть то, как толпы подойдут к Кремлю. Не потому, что он был противник режима, не потому, что хотел совершить подвиг на глазах у высшего начальства, нет, ему просто было интересно. Человеческая любознательность – самая загадочная вещь на свете. Однажды, когда Челобееву было лет двенадцать, он стоял зимой на крыше трехэтажного дома, куда зачем-то забрались с пацанами (то есть что за вопрос зачем? – интересно!), он стоял, в серой заячьей шапке, в штанах с начесом, в валенках с галошами, в пальто на вате с разномастными пуговицами, он стоял на краю, смотрел вниз, где в ту зиму намело сугробов до второго этажа, и думал: проткну сугроб до земли, если прыгну, или не проткну? Можно, конечно, разбиться, но как зато удивятся пацаны, когда он это сделает! И он прыгнул, сломал одну ногу, что чуть не помешало ему потом пройти медкомиссию и поступить в военное училище. Другой случай, тоже в детстве: увлекался выжиганием по дереву и вот выводил узор на фанерке по сведенному через копирку рисунку (какой-то тигр, кажется, а еще таким образом любили рисовать Есенина с трубкой), подошел и сел младший братик, наблюдал. И Челобееву неожиданно захотелось ткнуть выжигалкой (настоящая, электрическая, подарок отца, а до этого выжигал шилом, грея его на газе в кухне) в руку братику. И ведь любил его, никакого зла на него не имел, жестоким не был, когда бабка поручила котят утопить, орал и рыдал, отказался, но вот захотелось, хоть ты режь. Почему? Да ни почему, а просто – интересно, что будет. Как братик заорет, как мать заругается. И он ткнул, и братик заорал, и мать заругалась. Он потом помирился и с братиком, и с матерью, но осталось какой-то нелепое чувство исполненного долга. Но есть долги другие, серьезные, не перед собой, а перед государством. Поэтому Челобеев распоряжался техникой и живой силой умело, оперативно, делая все максимально возможное, чтобы успеть перекрыть проспект в районе Садового кольца.