Насколько мне известно, самые ранние опусы Маркса (1843) воспевали даже не фабрично-заводской пролетариат, а промышленное скопище пауперов и люмпенов, наспех спрессованное работным домом и фабрикой. Этот, по Марксу, продукт разложения среднего сословия полностью зависит от машинообразной работы, которая превращает его «в абстрактную деятельность и в желудок». «Слабоумие и кретинизм» — вот, опять-таки по Марксу, ключевые характеристики распятого богоподобного человека, который тем не менее призван был, став предметом беззаветной веры, освободить культуру от цепей отчуждения, а труду — возвратить значение полноценной предметно-творческой деятельности.
Русские марксисты настаивали на полном обновлении социальной жизни, взыскуя катастрофизма, доводя до предела преклонение перед классовой мудростью пролетариата. Все сбылось: жизнь неоднократно радикально обновлялась, именно классовый пролетарский инстинкт провоцирует катастрофу за катастрофой. Последняя по времени, осуществившаяся в рамках либеральной утопии 90-х, люмпенизировала десятки миллионов (к великому сожалению либералов, чтобы не сказать — необольшевиков, доходяги не вымерли в одночасье, доживают). Пролетарский миф дискредитирован? Навряд ли. Теперь невозможны (и это подтверждает практика российского кино) даже квазикультурные интеллигентские опусы эпохи позднего застоя, имитировавшие социальную сложность и моральную проблематику. Однородное, неструктурированное общество не способно на «интересный сюжет», потому что таковой сюжет — всегда частная история эмансипированного индивида, реализующего свои неотчуждаемые возможности. «Магнитные бури» предъявляют единственно возможную на сегодня фабулу, вполне исчерпывающую сознание обывателя-люмпена: жена — блядь, начальник — ворюга, короче, «абстрактная деятельность и желудок». Или, как выражался Платонов, «если у пролетария нету Родины, то есть социалистическое беспокойство». Вот и вся наша нынешняя, с позволения сказать, культура не что иное, как социалистическое беспокойство: примкнуть к марчуку, к савчуку, а может быть, к путину?
Если Михалков ушел от слесаря настолько же далеко, насколько последний от обезьяны, пускай наконец-то предъявит что-нибудь художественное. «Михалкова» (как символ эпохи) бросает в крайности: то он красный командарм Котов, то православный царь, помазанник. И тот и другой определенно положительны. И тот и другой — формы бегства от действительности. Дескать, спасение России — добрый барин, аристократ (по Михалкову, и красный командарм — аристократ!). Но, повторюсь, в этом случае следует предъявлять не лубочного, а современного носителя иных качеств. Не предъявляют, ибо кино, как массовое искусство, бессильно воплотить социальный тип, не укорененный в реальности коллективного бессознательного. «Магнитные бури» демонстрируют каркас постсоветской культуры, ее не отмененный до сего дня пролетарский архетип. С этим архетипом можно и нужно работать. Если честно, других героев у нас уже (еще?!) нет.
(МУРАТОВА). Автор поразительной картины «Познавая белый свет» (1979). Запрещенной после «Долгих проводов» Муратовой вроде бы приходится идти на компромисс. На «Ленфильме» она экранизирует рассказ Григория Бакланова о заурядном пролетарском строительстве, о производственной текучке и сопутствующей молодежной любви. Не знаю, может, рассказ имел некоторый смысл, кроме пропагандистского, но тематика по тем временам безусловно конъюнктурная. Интеллигентные кинематографисты уже тогда вызывающе дистанцировались и от партии, и от народа, посему любовно изображали только людей своей социальной прослойки (наилучший, талантливейший пример — пресловутый «Сталкер»). В 70-е пролетарий — либо прекраснодушный неудачник («Романс о влюбленных»), либо алкоголик («Афоня»). Но Муратова, как всегда, идет поперек генеральной линии, полемизируя и с властью, и с диссидентствующей, лелеющей своекорыстные мечты интеллигенцией. Муратова превращает производственную туфту в маньеризм и декаданс исключительно для того, чтобы объявить о негласно санкционированных властью похоронах официальной пролетарской идеологии, чтобы, одновременно, сказать последнее прости «простым» людям, которых, не спросив их собственного согласия, большевики отождествили с пресловутым «могильщиком капитализма». Людям, настрадавшимся от этой «почетной и ответственной роли», от этого непосильного титанизма, а теперь, в преддверии очередного социального эксперимента, обреченным на заклание, на гражданскую и физическую казнь (слушая тогда, в 1989-м, Казинцева, я отчего-то вспоминал недавно виденную картину Муратовой, смысл которой был еще не вполне понятен).
Читать дальше
