Если эссе о Дельвиге, «таланте прекрасном и ленивом», разменивающем свой гений «на серебряные четвертаки», как и декларируется в названии, — настоящая апология «малозначительного», потерявшегося «на строевом смотре российской словесности», но несомненно одаренного поэта, то следующая за ним статья «Господин Флобер» представляет собой не что иное, как форменную филиппику.
На примере романа Флобера «Госпожа Бовари» рассматривается проблема так называемого «текста ради текста», превращения средства в цель, или, если угодно, подмены этой самой цели. «Люди, жизни — только орудия, без которых, увы, не обойтись, придаток к „стилю“, и — ах, если бы можно было написать роман, где не было бы ни сюжета, ни действующих лиц, произведение, которое целиком и полностью держалось бы на стиле, и только на стиле!..»
Главная мысль о «Госпоже Бовари» озвучена устами братьев Гонкур: «Разрезая страницы этой книги, мы вдруг начинаем понимать, чего именно всегда так не хватает нам у Флобера: в его романе недостает сердца…»
«Господин Флобер» предстает нам в образе стилиста-«булавочника», которому в своем романе «было важно одно — передать серый цвет, цвет плесени, в котором прозябают мокрицы», сама же история, которую «нужно было сюда всунуть», так мало занимала писателя, что еще за несколько дней до начала работы над романом госпожа Бовари была задумана как «набожная старая дева, никогда не знавшая любовных ласк».
В эссе о Маяковском «Я хочу быть понят моей страной» сформулирована суть и задача футуризма: «Если символизм стремился построить поэтическую мистерию и храм», то футуризм в лице Маяковского «стремился распространить их границы до пределов поэтического государства, мыслимого к тому же в масштабах всего „земшара“»
«Человек между временем и культурой» — размышления о творчестве Константина Вагинова. («Поэтика Вагинова — это мистерия распада и хаоса, в котором сталкиваются, перемешиваются и аукаются, блуждая, реалии, казалось бы, самые несопоставимые».) Цикл завершает «Разговор о Блоке», передвинувшем «ударение со „слов поэта“ на „суть дела его“».
В следующем цикле эссе, «Слишком человеческое», автор даже выводит определение поэтического искусства: это «высшая форма синтаксиса языка, высшая не только потому, что здесь мыслимы смысловые соединения „прыжками с джонки на джонку“, поперек формальной логики, а логика не фатальна, но и потому, что она — коммуникация, осуществляемая на уровне сочувствия. Поэзия — это синтаксис сочувствия, позволяющий человеческим языком говорить и мыслить о том, что, казалось бы (например, символистам — казалось), словами не скажешь».
Далее Белицкий рассуждает о «деле поэзии и поэзии деланной», «поэзии навыка» и «вялотекущей поэзии»; о корпоративности в творчестве («мануфактур-поэзия»), о современных литературных направлениях, в частности, о постмодернизме: «Это модернизм уже без „метафизического сквознячка“, без метафизики вообще, а потому и без очарования и без веры во что бы то ни было, в том числе и в самого себя».
Автор довольно едко отзывается о состоянии современного стихотворчества, по сути, постулируя упадок современной поэзии: «Бессмысленная описательность ради описательности, красивость ради самой себя и ничего больше», «„культурная“ версификационная патока».
В нынешней литературе «ничего не болит», «в ней нет ни сюжета, ни диалога, ни действия, в ней все окончательно утряслось, разрешилось и ничего не происходит… Так себе, „контора пишет“. Она же, как следствие, и читает».
«Державинское отношение к поэзии как к делу государственного строительства» утрачено — она превратилась в сугубо частное дело, стала не более чем «интеллектуальной игрой».
Словом, полный декаданс и развал. Может быть, марш-бросок упомянутых в «Слишком человеческом» поэтов литературного объединения «Алконост» (в котором, кстати, состоит и Павел Белицкий) исправит положение вещей в сегодняшней «вялотекущей поэзии»?
Белицкий находит в своей книге место и проблемам толстых журналов. Раньше периодические издания существовали как органы литературных группировок, между которыми возникал накал страстей, теперь же в журналах сплошная рутина, создается образ «некой „литературы вообще“, лишенной внутренней драматургии, движения, конфликта».
Но главный вопрос на повестке дня — а кому нужна эта самая литература? И нужна ли она сейчас кому-нибудь? И Павел Белицкий назвал этого человека, дав точное определение его (существующему ли?) антиподу, — «непишущий читатель». Стало быть, она нужна тем, кто пишет. Развивая эту мысль, хочется продолжить: похоже, читателя в чистом виде больше не существует. Просто в профессии занято достаточно людей, чтобы создать видимость интереса и впечатление, что есть потребитель.
Читать дальше
