Или — совсем другой сюжет: человек жалеет, что место, которое он посетил, по-видимому, много лет спустя (где живет его возлюбленная), не стало его домом: «Вот улица, двор… Но штормовку нельзя / на жерди сырые, на мокрые бросить — / другим это счастье, здесь идол не я, / а сторож церковный, а земский судья, / а Трифон какой-нибудь либо Амвросий». Удивительны в такой ситуации внимание к мокрым жердям, мысль о штормовке, о жесте, совершаемом машинально, и конкретность вымышленных имен. Эти ископаемые детали говорят о том, что упомянутое счастье развернуто воображением поэта с добросовестностью, не свойственной романтической мечте, прижато к сердцу в самых будничных проявлениях; от них веет чеховской щемящей тоской.
Дуда обращается к психологии изредка и ненадолго, что делает ее краткие, как бы нечаянные визиты особенно ценными: «осень жизни безжалостна к вёснам» или «убойную силу стесненного сердца / боится осмыслить кондовый рассудок…». Но цитировать можно почти все подряд по той причине, что все, что пережито и не банально сказано, в какой-то мере подходит под зыбкую категорию «психологизма». «Трудно даются нам первые классы / поднаторевшей в риторике школы: / мы — не рабы, но плетемся за насыпь, / обремененные сердцем тяжелым»… И так далее, как говорится, и так далее!
Как бы ни была грустна жизнь, как бы ни соответствовала этой грусти поэтическая мысль, само звучание стиха, невольно поющего ритмами трехсложных размеров, смягчает фундаментальную печаль мироздания. Это онтологическое свойство поэзии, русской поэзии, вскормленной и воспитанной регулярными метрами. А кроме того, помимо очевидной радости, которую доставляют Дуде амфибрахии, дактили и анапесты, ему нравится поэтическая смесь печального и радостного — тоже генетический признак стихотворной речи, в которой мелодией одной звучат печаль и радость. Более того, смешное и грустное у Дуды слиты иногда до полной неразличимости: «А вас и не надо пускать за границу: / вы эту страну отогрели, как птицу…»; «Ласточка с Лесбоса писем не пишет, / не провоцирует, не донимает, / улице хочется плюшевых мишек, / осени болдинской с ласковым маем…». Ну как? Как вам болдинская осень с ласковым маем? Ничуть не изменяя грустному напеву — шутит, острит напропалую: «Губы облизывать нам бы, сюсюкать, / дайджест на радостях путать с инцестом, / выручку в твердых подсчитывать штуках, / плыть по течению, знать свое место»; «и чего ж тут, я думаю, Карамзину / так трудиться, мантулить так эту шпану…».
Два раздела в этой книге, всего два: «Миллион терзаний, миллион» и «Жить от противного все же есть способ». По поводу первого хочется сказать, что, видимо, терзаний нигде не меньше, но наш миллион, на котором сосредоточен поэт («не Марсель это шумный, не праздный Версаль, а всего лишь Торжок или Клин»), — российская провинция с приметами вечной разрухи и неисповедимой любовью к непогоде, к рябине («кисть рябины под шелест дождя»), вполне банальной любовью. И все-то дело в разнообразии непредвиденных поворотов чувства: «И вы мне не нравитесь: / атомный вы, / какой-то не чистый, не гуманитарный. / Я в новый хочу, но билет — до Москвы. / А все еще — едем… А все еще — Сарны…»
Что касается «жизни от противного», то она тоже не слишком оригинальна и тем более удивительна способами, которыми манифестируется. «Мозаика фактов по мне такова, / что было бы глупостью не усомниться / в способности и самого божества / отстаивать толком свои же права / и взгляды свои, невзирая на лица». В этих понятных сомнениях самое, пожалуй, утешительное — музыка. Она, как радио в деревенском доме, никогда не выключается и присутствует то голосами Бернеса и Утесова, то вдруг является совсем другими именами и ракурсами: «Сказал бы я: музыка есть, Берлиоз…» — или: «…вот и гибнет соперница рая, Дон Кихота земля, Дебюсси». Но главным образом это «музыка из ниоткуда», о которой мы уже заявили в самом начале названием этих заметок, музыка стиха, настоянная на «семантике метра» великих предшественников, музыка «для тонкого слуха», возникающая из ритмов, фонетики, рифм и просто из воздуха — «оттого, что ты дома, что грустен твой смех…».
Все имеет оборотную сторону. К каждому достоинству прикладывается недостаток. Только в искусстве случается, что отсутствие какого-то положительного качества смотрится неожиданным приобретением. К поэтике Ивана Дуды есть претензия: нет лирического героя — персонажа, с которым охотно идентифицирует себя читатель, — и может показаться, что книга Дуды слишком описательна, не хватает в ней участия автора в каких-то событиях знакомых, запоминающихся. «Не хватает концентрирующей внимание сюжетности, что ли, конкретной ситуации, когда все многообразие слов и образов работает в конце концов на ее разрешение. Так в поезде можно часами смотреть в окно под стук колес… но после не за что зацепиться, чтобы восстановить что-то отдельно…» — написал из Омска по поводу «Разлинованной тетради» один поэт, человек тонкий и одаренный.
Читать дальше
