Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда

— Все тот же старина Эгберт.

— Все тот же милый Орландо. Ах, какой скверный оборот приняли дела.

— Да, — сказал я с грустью. — Весьма.

Мы вместе сели на край кровати, и я провалился в колодец на матрасе, который его огромное тело создало вокруг себя.

— Зачем пожаловали, Мастер? — спросил я, будучи в тот момент уверен в том, что очень хорошо знаю, зачем он пришел.

— Ты что, не рад меня видеть, да?

— Конечно же, рад — вы же знаете…

— Разве этого недостаточно для тебя?

— Вообще-то нет, — сказал я. — Я хочу знать, почему вы пришли. Никто не навещает человека, обвиненного в преступлениях, в которых его необоснованно обвиняют, просто из альтруизма.

— Цинизм тебе не к лицу, Орландо.

— Вы насчет Il Giardino, да?

— Что?

— Не может быть никакой другой причины. Вы пришли, чтобы бранить меня за порчу вашего источника доходов на пенсии.

— Вот о чем ты думаешь? Ты делаешь мне больно…

— Чушь! Единственное, что причиняет вам боль — это пустое брюхо и отрицательный банковский баланс.

— Что случилось с нашей дружбой, Орландо?

— Она все еще существует. Я просто реалистичен, вот и все.

— Если это реальность, тогда дай мне фантазию! — громко завопил он, подняв руки к небесам и ткнув мне в глаз локтем. Что за старая ветчина.

— Простите, если это прозвучало резко, — сказал я, — но вы можете честно осуждать меня?

Он уставился и промолчал мгновение или два. Затем проворчал:

— Нет, не могу. Однако, окажи мне любезность, позволив рассказать тебе о настоящей причине моего визита.

Вопреки тому, что он сказал, я все еще ожидал лекции насчет долга, ответственности и обязательств, и я позволил себе удивиться, когда он начал говорить.

— Я умираю, Орландо.

— Все мы умираем. С того самого момента, когда рождаемся. Кто это сказал?

— Понятия не имею.

— Это был этот глупец Хайдггер? Нет, не он…

— Ты слушаешь меня?

— Конечно.

На самом деле, я его совершенно не слушал.

— Я ничего не могу с этим поделать, вообще ничего не могу. О, я встречался с лучшими специалистами, которые только есть, по это безнадежно. Видишь ли, человек в моем положении не может помочь, но оглянись на течение его жизни с некоторой долей уважения — уважения, и, да, стыда. Ты видишь все, что сделал, и ты знал, что должен был это сделать, но ретроспективно это все не выглядит такими — как бы сказать — столь хорошо сделанным, если ты понимаешь, о чем я. Вещи, которые ты сделал, вещи, которые ты не сделал — и, скажу я тебе, это удивительно, как мельчайшие детали неожиданно обретают безнадежный смысл. — Да?

— Такие, как неоплаченные долги…

— Долги? — сказал я, все еще не вслушиваясь в его речь.

— О, я не имею в виду деньги, вопреки твоим бессердечным замечаниям. Я имел в виду долги — ну, — долги чести. Истину, например. В конце концов, ты обязан людям истиной; некоторым людям, в всяком случае… ты не можешь крутиться, все время рассказывая всем правду, это было бы ужасно. Но ты один из этих некоторых людей, разве ты не видишь, Орландо? Суть дела в том, что я должен тебе истину. И я пришел для того, чтобы дать ее тебе.

— Что?

— Ты слышал то, о чем я говорю?

— Конечно, слышал.

— Тогда, что я сказал? — спросил он.

— Что-то насчет долгов чести — о, я не знаю — что-то насчет истины. Вы сказали, что — вы сказали…

— Я умираю, Орландо…

Он сказал мне, что умирает. Он действительно сказал это? Что, Христа ради, он сказал?

Теперь я сидел прямо, пристально глядя на него.

— Мне показалось, я слышал, как вы сказали, что умираете…

— Я обязан дать тебе истину, Орландо — и правда в том, что я обязан тебе достаточно многим, так или иначе. Сначала, ты, несомненно, разозлишься на меня, но это не поможет, в любом случае, я уверен, что потребуется совсем немного, чтобы мы снова стали друзьями — поцелуй украдкой, нежные ласки — и все будет прощено и забыто. Или разве я сделал слишком много для того, чтобы не заслуживать твоей любви и уважения? Я надеюсь, что нет.

Он замолчал, чтобы снова вытереть глаза тыльной стороной своей руки, но я не видел никаких слез — он никогда не в силах был воздержаться от театральных жестов, когда появлялась такая возможность.

Потом он тихо сказал:

— Видишь ли, Орландо, это я убил Трогвилла.

Теперь это был он, тот самый момент второго великого шока.

Где-то глубоко внутри меня — чересчур глубоко для слов, и даже для нерациональных звуков, где-то в потаенных фатомах [194] Фатом, фадом, — морская сажень (английская единица длины; в 6 футам = 182 см). моих кишок раздался отдаленный ядерный взрыв. Я едва знал об этом, и ждал с ужасом смертельной взрывной волны радиоактивной огненной бури. В сфере же непосредственной физической реальности последствием было то, что я свалился с кровати. Прошло несколько минут, прежде чем я смог снова подняться. Не обращая внимания, Мастер Эгберт продолжал: