Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда

Отец закричал — одиноким ослабленным воем ярости. Я и не думал, что столь маленький человек сможет издать такой громкий звук. Моя синэстезия представила перед моим мысленным взором большую вспышку зигзагообразных черных линий, похожих на очертания извилистой горной гряды.

— Ты ублюдок! — завопил он. — Ты неблагодарный ублюдок! Разве это все, что я значу для тебя — я, кого ты никогда не хотел видеть в качестве отца? После всего, что я сделал, смирившись с ее развратностью, давая тебе всевозможную заботу и внимание, которое только может иметь ребенок, хотя ты даже не был моей собственной плотью и кровью? Ты можешь быть чьим угодно — чьим угодно, ты слышишь меня? И все, что ты можешь — это продолжать обманывать себя, что твоя мать была чертовски святой — святой? Ради Бога, послушай, что я тебе скажу… Но я больше не слушал.

— …меня тошнит оттого, как ты боготворишь эту шлюху…

Я потянулся к ближайшей печи и достал большую чугунную сковородку, плотно схватив ее за деревянную ручку. Она была очень тяжелой. Я поднял ее так высоко, как только смог, не теряя равновесия.

— Ты некогда бил меня клюшкой для крикета, — сказал я. — Хорошо, так уж получилось, что у меня под рукой нет такой же клюшки, но позволь мне вернуть тебе комплимент с помощью этого.

И я обрушил сковородку вниз со страшной силой на макушку лысой головы отца. Раздался звук, похожий на треск яичной скорлупы.

Он посмотрел на меня, хныкнул, а потом упал на пол в брызги яркой крови.

* * *

Отчет Доктора Энрико Баллетти

главному офицеру медицинской службы тюрьмы Регина Каэли 1-го октября 19—

(Перевод с итальянского)

Я осмотрел его снова. Я должен был осмотреть его, это моя работа. Это мое призвание. Даже когда я был ребенком — и ты, Лучиано, ты отлично знаешь, сколь бедным было мое детство — я хотел быть величайшим врачевателем души, целителем Психеи, психиатром; на самом деле я не думал и не мечтал о том, чтобы стать кем-либо другим. И теперь Орландо Крисп входит в мою жизнь, подобно огромной глыбе космического мусора, входящей в земную атмосферу, разбиваясь на каскады огня и жара — ох, даже хуже того! — он врезался в шар моей профессиональной порядочности и уверенности; и я больше не на земле. На самом деле, большая часть моего мира перевернулась с ног на голову от этого чудовища так, что я не знаю точно, где нахожусь.

Прости меня, Лучиано, за эту совершенно недопустимую вспышку. Я написал это, и сожалею теперь, но оставил все как есть, хотя теперь я чувствую себя отчасти спокойнее и разумнее для того, чтобы ты мог, по крайней мере, понять, как эта тварь Крисп иногда влияет на меня.

Он непонятным образом переменил свое мнение, и теперь настаивает на том, что не позволит мне читать свое жизнеописание, над которым работает сейчас. Я не могу понять этого; вопреки отвращению, которое я испытывал по отношению к нему, я всегда был неизменно вежливым. Иногда даже в высшей степени, когда я пытаюсь сменить направленность разговора и перейти к теме вскармливания грудью — или, в его случае, отсутствия оного — я замечаю, как он своеобразно вглядывается в мою промежность; естественно, это беспокоит меня сильнее всего. Моей первой мыслью было предположение о том, что он извращенец — но тогда я немедленно напомнил себе о том, что он даже хуже: он порочный убийца — и, как он часто мне напоминает, заодно и шеф-повар.

Может показаться, что он пытается истолковать эту свою мерзкую одержимость с помощью разумного объяснения — он называет это «метафизикой», философией, если вам угодно. Я однажды читал книгу англичанина Де Куинси об «искусстве» убийства, и тихо смеялся про себя; когда я вынужден слушать запутанные бредни этого чудовища Криспа, я почти физически заболеваю. На самом деле я заставил няню Петти принести сосуд в комнату для бесед: как известно, я не мог контролировать себя. Хвала Господу, что я еще не использовал этот сосуд (пока). Он сравнивает себя с Платоном — с Платоном, Сократом, Аристотелем — и уверен в том, что его истолкование «Поглощения» относится к высочайшим и благородным философиям мира. Отвращение — самая непрофессиональная эмоция для психиатра, которой он поддается, но я легко признаюсь, что преодолел его.

Ты веришь во зло, Лучиано? О, я не имею в виду жалкую посредственность нашего коллективного морального падения, — я не имею в виду наши измены в совокуплениях с любовницами, нашу искреннюю жадность, наш омерзительный отказ от честности и сдерживаемый голос полуночной совести — а, скорее, совершенную первопричину или — осмелюсь ли я сказать это? — энергию зла. Если мы с тобой, Лучиано, все еще исповедуем католическую веру нашего детства, я могу спросить тебя: «Ты веришь в Дьявола?» Потому что с каждым уходящим днем я обнаруживаю, что вынужден бороться с попыткой поверить в то, что Орландо Крисп одержим. Несколько веков назад наша церковь сжигала шизофреников на колах, воображая, что они заражены демонами, и изгнание нечистой силы было церковным лекарством для больных маниакальной депрессией; Бог знает, уж кто-кто, а я трепещу перед мыслью о том, что психиатрическая наука должна будет сделать шаг назад к тем годам ужасной невежественности, и даже — даже я, Энрико Баллетти, я, который отмахивался от всех противников, чтобы выиграть столь желанный итальянский приз Альберто-Праут со своей работой «Исследования аспектов нарциссизма в жизни вне брака» — что я буду мучиться долгие бессонные ночи напролет недостойными подозрениями относительно того, что мой пациент одержим Дьяволом! Это унизительно.