Хуан Мильяс - У тебя иное имя

— Я болею, сынок. Провалялся всю неделю с гриппом и до сих пор еще хожу с температурой. Давай отложим встречу на другой день. Не возражаешь?

— Да мне-то все равно, — ответил детский голос, который Хулио уже почти забыл. — Это все мама.

— Что мама?

— То же, что и всегда: твердит свое “как будто у тебя отца вовсе нет” и все такое прочее.

— Дома мама?

— Нет. За хлебом ушла.

— А ты что думаешь?

— Насчет чего?

— Насчет того, что твоя мать говорит.

— Мне все равно.

— Тебе все равно, есть у тебя отец или нет?

— Ну да... для чего нужен такой отец....

— Ладно, сын. Нам нужно об этом потолковать... В другой раз, договорились? Передай маме, что я болен и что я ей позвоню на следующей неделе.

Когда он повесил трубку, его лицо пылало. Ему было больно и стыдно. Он спрашивал себя, любит ли он сына. Он знал, что раньше любил его, как любят в себе самое слабое и незащищенное, но что с некоторых пор — приблизительно с того времени, как он расстался с женой, — стал игнорировать сына, как, начиная с определенного возраста, люди пытаются игнорировать, забыть свои поражения.

Он чувствовал себя беззащитным перед субботой, перед выходными, перед теми годами, что ему оставалось прожить. Он подумал, что его жизнь похожа на дерево, ветви которого — это различные события, благодаря им его судьба сложилась так, как сложилась. Он представил себе, что наделен властью отсечь мешавшие ему ветви — ту, что олицетворяла его брак, например, или ту, что источала животворный сок, вкусив которого, он поверил, что он — писатель, а потом испытал горчайшее в жизни разочарование. А вот одну ветку он оставил бы в неприкосновенности — ветку, олицетворявшую Тересу. И тот отросток от нее, что был Лаурой. Вот так: Лаура была отростком, ответвлением Тересы.

Запела канарейка. Хулио поднялся с дивана, подошел к письменному столу, сел и записал пришедшее ему в голову сравнение жизни с деревом. Потом начал сочинять историю о человеке, которому в один прекрасный день представилась возможность сохранить в своем прошлом только такие события, какие он сам захочет, и стереть все те, неприятные последствия которых отравляли ему жизнь. Это был отличный сюжет для рассказа. Намного лучше любого из сюжетов Орландо Аскаратэ, слишком надуманных и явно обличительных, — типичный случай, когда начинающий писатель пытается компенсировать недостаток жизненного опыта, пользуясь приемами, свойственными скорее юмористу, чем серьезному литератору.

Внезапно он почувствовал прилив сил. Он подумал, что лихорадочное возбуждение приумножает энергию духа, а потому писатель — хороший писатель — обязан иметь какую-то трещинку, какой-то изъян, какую-то слабость, которые ставили бы под сомнение его собственный триумф. Роман — жанр для зрелых творцов, сказал он себе и продолжил работу над “Древом познания” (именно таким было рабочее название рассказа, над которым он трудился).

На шестой странице он почувствовал, что выдохся, да и канарейка пела, не переставая. Он поднялся из-за стола, взял платок и накинул его на клетку, стараясь не смотреть птице в глаза. Когда он вернулся за письменный стол — он был уже другим человеком: прежнее возбуждение угасло. Хулио попытался реанимировать его, но все было напрасно, и в конце концов он сдался — в поражении есть своя сладость. К тому же поражение не было полным: на столе по прежнему лежали три исписанных листа.

Он посвятил их Лауре. Зажег сигарету и погрузился в воспоминания о том, что произошло вчера. И постепенно Лаура заслонила от него весь остальной мир, заполнила каждую клеточку его тела. Мысль о невозможности быть рядом с ней в это весеннее субботнее утро пронзала сердце острой болью. Ее отсутствие было сравнимо с ампутацией внутреннего органа, нехватка которого незаметна для постороннего глаза, но причиняет не меньшее страдание, чем отсутствие руки в минуту, когда хочется приласкать любимого человека.

Он поднялся из-за письменного стола и вернулся на диван. Лежа с открытыми глазами в той позе, в какой обычно читал или смотрел телевизор, он представил себя на хорошо известном ему месте на улице Принсипе-де-Вергара и мысленно зашагал по направлению к парку “Берлин”, на воображаемую встречу с женщиной, чьи руки накануне жарко обнимали его в его постели, а хрупкое тело сливалось с его телом, создавая немыслимые архитектурные формы. Залитая солнцем улица казалась пустынной. Человеческие фигуры и машины выглядели такими бледными, словно были нарисованы легкими мазками акварели, и исчезали так же быстро, как мысль, мелькнувшая во время сна. К тому моменту, когда воображаемый Хулио дошел до площади Каталонии, для Хулио реального он был уже персонажем, героем рассказа о любви и о супружеской измене. Осторожно повернув голову, он посмотрел на письменный стол, на пустой стул перед ним. Представил, как садится на этот стул, склоняется над белым листом и описывает страсть и неуверенность человека, который только что вышел от психоаналитика и теперь направляется в парк “Берлин” в надежде увидеться там с замужней женщиной. Вдруг ему в голову пришел неожиданный — он даже заставил Хулио улыбнуться — поворот сюжета: женщина, что под предлогом прогулки с дочерью приходила в парк и ждала там на скамейке Хулио, была женой того самого психоаналитика.