Юрий Бригадир: Сердце Анубиса

Тогда, давно, в моем детстве, еще ходил через чайную паром. Не паром с канатом или там тросом, а паром – огромное судно, на котором вмещалось несколько десятков грузовых машин и еще целая куча народу. И даже эту махину, пока она шла через реку, сносило – черт знает куда. А я помню, бывало, стоял и смотрел в воду с высоты палубы, и мне нравилось видеть, как рождались на ее поверхности буруны и разводы, мягкие глубинные взрывы шли из ее недр и растекались широкими пузырями, что снова умереть и дать жизнь новому водяному кратеру. Я ничего не знал тогда ни о физике, ни о турбулентных потоках, ни черта я не знал тогда, но вид воды завораживал меня и больше всего, я помню, она напоминала не воду, а диковинное, слабо кипящее коричневое масло. Карее масло. Вот такое, как глаза у Карата…

… Ошейника, судя по всему, у Карата не было сроду. У таких собак не бывает ошейников. Ни к чему они. И я больше ничего не спрашивал у него. Просто сидел и смотрел прямо перед собой. Гармония, понятно, уходила с каждым глотком вина по мере его убывания ибо гармония – вообще вещь тленная. Стоит ее только ощутить и она уходит. И немало требуется случайностей, что бы она снова возникла… Я встал, аккуратно поставил бутылку на лавочку… Хотел было окликнуть Карата, но он уже смотрел на меня…

– Пошли, Друг.

Я так и сказал – «Друг». Или даже – «ДРУГ». Он встал, махнул хвостом, и мы побрели. Мы вернулись к себе домой, но не просто так – я купил Карату в мясном павильоне отличных, почти не обрезанных ребер с порядочными шматками мяса, висящими, как розовые лепестки растений-паразитов, а себе, само собой, бутылку водки и булку хлеба. Лук, насколько я помнил, валялся где-то на дне холодильника – две больших крепких головки. Еда в таком наборе для человека обычного – ужас, ползущий на ложноножках. Но я – привычный, да и денег уже было в обрез.

… Одно ребро я оторвал и положил перед Каратом сразу – на пробу. Пробы не вышло. Карат сожрал ребро практически мгновенно, перехватывая мощными зубами кость неведомого животного с еле видимым усилием. Посмотрев на него, я еще раз покачал головой и оторвал второе ребро. Только тут я вспомнил, что Карат, скорее всего, не ел целые сутки. А пил ли?

Мне стало стыдно. Конечно, собачьих чашек-мисок в квартире у Федора, где я временно жил, не было. Я достал тарелку, с сомнением покрутил ее, посмотрел на Карата, достал железную миску, тоже сунул на место и вдруг вспомнил, что под кухонным столом валяется небольшой эмалированный тазик. Для собаки такого размера – нет ничего лучше. Я нагнулся, вытянул тазик, выкинул оттуда двух дохлых тараканов, сполоснул под краном и наполнил его холодной водой.

Мать твою! Так собаки не пьют. Так вообще не пьют животные. Карат сделал из своего языка почти невидимый вентилятор и мгновенно вылакал весь тазик, расплескивая воду на полметра вокруг. Потом сел, облизал свои черные губы языком и улыбнулся.

Тогда я тоже сел рядом с ним, обнял его и прошептал:

– Прости засранца, Карат. Я совсем забыл о тебе…

Но время шло, и надо было восстанавливать гармонию одним из известных мне способов.

Можно было бы, например, выпить бутылку водки в два-три приема и на этом успокоиться. Известная доля гармонии в этом, конечно, есть. Но в этом нет ничего интересного и, самое главное, запоминающегося. Фактически, это похоже на принятие лекарства. Ужираться быстро, а потом тупо переваривать водку я не любил, а любил я медленно поглощать алкоголь вместе с литературой.

Я пошел в ванну, открыл краны, отрегулировал температуру и вышел в комнату за книгой. Пока шумела вода, я шарил глазами по полкам.

Я не хотел Борхеса – сегодня он был слишком сложен для меня. Он вообще желателен после шампанского. Или даже – вместо шампанского. Я не хотел и русских классиков – это тяжеловесно и усугубляет опьянение. Достоевский или Толстой – это для пива. Или даже после пива. Я было взял с полки Диккенса, но потом со смехом поставил обратно. Извини, старина, ты под водку, да еще с луком никак не катишь. Мне нужно было что-то с настроением, но без особого смысла – как акварель ребенка. Стихи я не хотел никакие… Ритм при водке должен быть рваный, как бег по пересеченной местности и непрекращающийся. А любая рифма имеет свойство подравнивать человека, убаюкивать его, нивелировать, приводить в состояние причесанности… Оно нам надо? Оно нам не надо.

Вода лилась и лилась, а я все не мог выбрать. Чтобы не терять время, я сбегал на кухню, очистил луковицы, нарезал их тонкими, распадающимися кружочками и слегка сбрызнул их растительным маслом – слегка, потому что больше масла не было, и я вылил все – буквально несколько капель. Ремарк? Да при чем здесь Ремарк? Я круто посолил кружочки крупной солью, нарезал хлеб в другую тарелку и разместил кусочки горбушками вверх – так удобнее брать. Веничка Ерофеев? Нет, не Веничка. Я нашел рюмку, единственную рюмку в Федоровской квартире, я достал из холодильника трехлитровую банку холодной воды – она стояла там уже неделю и была сказочно холодна – сгрузил все это на две табуретки и отнес в ванну. Стейнбек? Вот, уже ближе к истине. Разумеется, принес я туда и бутылку «Пшеничной». Вода уже почти выливалась, но я быстро устранил это несоответствие. Но книга, книга, блядь, должна же быть книга! Я вернулся в комнату, и вдруг меня осенило. Да, да, да. Хемингуэй! «Фиеста»! И ничего больше! Я взял с полки желтоватый томик и пошел в ванную.