Клод Симон: Дороги Фландрии

Потом он перестал спрашивать себя о чем бы то ни было, перестав в то же время что-либо видеть хотя и делал над собой усилия, чтобы глаза оставались открытыми и чтобы как можно прямее держаться в седле но та темная тина в которой как ему казалось он ворочался становилась все гуще, и вот уже сделалось совсем темно, и теперь он не воспринимал ничего кроме шума, монотонного цоканья множества копыт по дороге все нараставшего, множащегося (теперь уже сотни, тысячи копыт) достигавшего такого предела (подобно барабанящему стуку дождя) когда он словно исчезал, сам себя уничтожал, порождая этой своей непрерывностью, однообразием как бы высшую ступень тишины, нечто величественное, монументальное: точио то была сама неотвратимая поступь времени, то есть нечто невидимое нематериальное не имеющее ни начала ни конца ни ориентира, в недрах коего он казалось ему застыл, заледенел, одеревенел на своем скакуне тоже невидим во мраке, среди призрачных всадников чьи невидимые высокие силуэты в своем горизонтальном скольжении покачивались, вернее слегка переваливались в такт тряскому ходу лошади, так что чудилось будто эскадрон, весь полк продвигался вперед не сходя с места, как бывает в театре когда движутся одни лишь ноги актеров имитирующие ходьбу а сами они остаются на месте и за их спиной разматывается чуть подрагивая полотно задника на котором нарисованы дома деревья облака, но с той лишь разницей что здесь задником служит только ночь и тьма, а потом начал накрапывать дождик, тоже монотонный, нескончаемый и темный, и он не то чтобы излился на них но, как и сама тьма, принял в свои недра людей и лошадей, присоединяя примешивая свой неуловимый шорох к этому чудовищному терпеливому и грозному топоту многих тысяч лошадей идущих по дорогам, похожему на хруст издаваемый тысячами прожорливых насекомых грызущих мир (впрочем разве и в самих лошадях, в старых армейских клячах, этих древних одрах незапамятных времен плетущихся под ночным дождем вдоль дорог, потряхивая своей тяжелой башкой в броне металлических пластинок, разве и в них тоже не чувствовалось этой жесткости панцирных, разве не похожи они на чуточку смешных чуточку испуганных кузнечиков, их жесткие негнущиеся ноги, торчащие мослы, резко выступающие кольца ребер вызывают в памяти образ какого-то геральдического животного созданного не из мяса и мускулов, по скорее похожего — всё вместе и животное и доспехи — на те старые ржавые обитые железом, дребезжащие колымаги, кое-как починенные с помощью обрывков проволоки и каждую минуту грозящие развалиться на куски?), этот шум в сознании Жоржа в конце концов слился с самим представлением о войне, монотонное топтание заполнявшее ночь похожее на бряцание костей, воздух черный и твердый словно железный колол лица, и ему казалось (припоминая все рассказы об экспедициях на полюс где как говорят кожа примерзает к ледяному железу) он ощущал как липла к его телу отвердевшая холодная тьма, словно бы воздух, само время были одной монолитной замерзшей стальной глыбой (подобно тем мертвым мирам, угасшим много миллиардов лет назад и покрытым льдами) в толщу которой они были заключены, вмерзли навеки, вместе со своими старыми унылыми клячами, со своими шпорами, саблями, стальным оружием: вмерзли целиком и полностью во весь рост, точно так как они предстали бы в свете грядущего дня сквозь прозрачную толщу цвета морской волны, подобно армии на марше застигнутой катаклизмом которую изрыгнул обратно, изблевал медлительный незаметно продвигающийся ледник сто или двести тысяч лет спустя, вперемешку со всеми ландскнехтами, рейтарами и кирасирами былых времен, и они полетели бы кувырком, раскалываясь на куски с тоненьким стеклянным звяканьем…

«Хоть бы все это сразу не загнило и не завоняло, подумал он. Как те мамонты…» Потом вдруг он очнулся (без сомнения из-за того что лошадь переменила ход, то есть хоть она как и прежде продвигалась шагом, покачивания крупа сделались резче, и тело седока соскальзывало к передней луке седла, явное свидетельство того что дорога теперь шла под уклон): но вокруг по-прежнему была все та же тьма, и как ни таращил он глаза он ничего не мог различить, однако он решил (по изменившемуся, более гулкому теперь, стуку копыт и по изменившейся также вокруг них в какой-то миг тишине, по изменившейся темноте, не то чтобы более влажной или более прохладной — потому что все тот же дождь моросил по-прежнему — но если можно так выразиться текучей и движущейся) что они верно едут по мосту; потом снова цоканье копыт стало глуше дорога пошла в гору.