Клод Симон - Дороги Фландрии

Уже много позже он припомнил все это куда яснее: желтое лицо и шишка с которой он не спускал глаз, и еще тоже желтые, торчащие вкривь и вкось пеньки зубов, он увидел их когда этот полутруп открыв рот сказал: «Нет уж!..», потом ладонью преспокойно отвел дуло карабина нацеленное ему прямо в живот, Жорж следя теперь взором за его сухонькой рукой, видел как ствол карабина описал от толчка полукруг, другими словами опустив глаза одновременно ощутил в локте толчок отдавшийся во всем теле, и лишь тогда понял это, все с тем же чувством удивления, с тем же полуравнодушным изумлением с каким только что обнаружил в зеркале чужое лицо свое собственное лицо, и безуспешно пытался вспомнить как это он успел поднять карабин, взвести курок и прицелиться, а тем временем все его мускулы напряглись, сопротивляясь толчку и пытаясь снова направить карабин на этого человека, потом он мысленно вдруг махнул на все рукой, прижал к себе карабин, сделал пол-оборота, ища глазами стул который он знал находится здесь так как он только что его видел и сел, снова поставив карабин на пол, вплотную к краге, правой рукой снова держась за ствол, но не за самый его конец, а как старик присевший отдохпуть держит палку или трость другими словами превратив свой карабин в невинную опору для руки, средство поддержки, а левую ладонь прижал к левому бедру, тоже совсем как старик, и даже не расхохотался подумав: «Ведь надо же хорош был бы мой первый убитый. Ведь надо же я в первый раз выстрелил бы на этой воине чтоб уложить вот такого…», потом так и не окончил своей мысли, не додумал до конца совсем разомлев от усталости, прислушивался словно сквозь дремоту как полутруп и жокей вступили теперь в спор, старик орал стоя перед открытыми дверцами шкафа, из которого кучей была вывалена па пол одежда: «А главное кто это вам разрешил войти в дом кто это ва…», и ему отвечал мирный, певучий, кроткий, незлобивый голосок, даже без нотки нетерпения, выражавший только эту неистощимую и терпеливую способность удивляться какой очевидно в избытке обладал Иглезиа: «Ведь война идет папаша Ты что газет не читаешь?», человек (полутруп) казалось ничего не слышит, он подбирал теперь с полу разбросанную одежду и рассматривал каждую вещь одну за другой поочередно как тряпичник прежде чем назначить подходящую цену за все барахло скопом, рассматривал уважительно, и лишь потом швырял вещи на постель, а их все так же клял, обзывал грабителями пока вдруг он (Жорж, и без сомнения также и полутруп, ибо тот сразу перестал костить их, перестал швырять вещи и застыл, пригнувшись чуть ли не к полу, держа в руке женское платье — или во всяком случае что-то мягко свисающее, бесформенное что, в отличие от мужской одежды, приобретает смысл, становится чем-то только будучи надето на женщину, но само по себе бесформенное или мягко свисающее) как вдруг он услышал звук, двойное и короткое щелканье взведенного курка, теперь уже Иглезиа направил свой карабин в грудь старика, не переставая канючить все тем же жалобным (и чуть ли не стонущим, скорее скучающим чем сердитым, и скорее смиренным чем угрожающим) голоском: «А что если я тебя пришью? Жандармов звать будешь? Я могу тебя словно муху прихлопнуть и никто шуму не подымет Спущу курок и всего только жмуриком больше станет Сейчас на вашей дороге знаешь сколько их гниет так что одним больше одним меньше разница не велика один черт», а тот старик боясь теперь шелохнуться, по — прежнему держал в руках мягко свисающий кусок ткани и твердил: «Да ладно ладно парень Погоди Да ладно Давай не будем», Жорж по-прежнему неподвижно сидел па стуле в позе греющегося на солнышке старика прикорнувшего на скамеечке во дворе богадельни, думая: «А ведь от него и впрямь всего ждать можно» но по-прежнему не шевелился, не имея силы даже рта раскрыть, а только уныло думал «Еще такого шума наделает», готовясь к этому, напружившись всем телом в ожидании выстрела, грохота, но тут он услышал жалобный голосок Иглезиа: «Да брось ты хныкать Все у тебя цело Нам только шмутки нужны чтоб нас не засекли».

Потом они (все трое: полутруп, Иглезиа и Жорж — одетые теперь как работники с фермы, другими словами чуточку скованные, чуточку неуклюжие, точно бы — выбравшись из своих тяжеленных доспехов, из всего этого суконного, кожаного, из всех этих ремней и портупей — они чувствовали себя в легком весеннем воздухе какими — то почти голыми, певесомыми) снова оказались на улице, неуверенно шагая в этой бескрайности, в этой пустыне, в ватной пустоте, окруженные со всех сторон грохотом или вернее гулом если так можно выразиться спокойным гулом боя, и как раз в эту самую минуту появились три серых самолета, летели они не слишком быстро, довольно низко, похожие на рыб, двигаясь параллельно и горизонтально слегка меняя высоту и от этого слегка покачиваясь, то взмывая один за другим то спускаясь еще ниже и почти незаметно в отношении друг друга, совсем как рыбы играющие в стремительно бегущей воде, обстреливая из пулеметов дорогу (Иглезиа, Жорж и тот полутруп застыли на месте, остановились, но даже не подумали укрыться, а так и торчали посреди дороги, живая изгородь едва доходила им до середины груди, они смотрели в небо, а Жорж думал: «Да ведь здесь только одни трупы Идиотство какое-то А они стреляют Ведь не рассчитывают же они убить их по новой»), пулеметы строчили негромко на манер швейпой машинки, нелепо, как-то даже неуверенно, довольно медленно, не громче чем двухтактный мотор для насоса, что-то вроде: так… так… так… так… и звук терялся, растворялся, тонул среди недвижного деревенского простора (оттуда где они находились им не было видно что хоть что-то движется по дороге), под бескрайним неподвижным небом, потом сразу пришло спокойствие: дома, фруктовые сады, живые изгороди, залитые солнцем луга, леса которые с юга замыкали горизонт, и мирное уханье пушки, чуть подальше и чуть левее, его доносил сюда тихий теплый ветер, тоже не слишком громкое, не слишком ожесточенное, а просто терпеливо-спокойное, как будто где-то там в той стороне рабочие не торопясь разносили на куски дом, и больше ничего.