Жан Жубер - Незадолго до наступления ночи

Он говорил себе: «Мне кажется, у нас у каждого не одна память, а несколько, потому что иногда у меня из памяти как бы выпадают имена и фамилии, тогда как в противовес моя другая память — зрительная или, скорее, чувственная — постоянно расширяет свою „область“, потому что я очень отчетливо и явственно вспоминаю запахи моего детства, вкус еды, шероховатость одеяла или наволочки под щекой. Быть может, это и означает „впадать в детство“? Быть может, эта милость и благодать даруется нам в старости для того, чтобы заполнить пустоту обыденной, повседневной жизни и хоть немного приглушить ее горечь?» В тот период, окрашенный в тона войны, Александру, без сомнения, довелось познать и тревоги, и лишения, и страхи, передававшиеся от взрослых, но, как ни странно, в его памяти в основном сохранились картины счастливых минут и дней, словно любовь близких ограждала его от темных сторон жизни. Да, видимо, сама сельская местность, где они жили, сам тот тихий спокойный мирок, в котором каждый миг приносил известия о сотворенных чудесах, вроде бы незначительных для большого мира, но великих для этого мирка, — все это как бы удерживало мрачные тени на значительном расстоянии от ребенка, и потому он их и не замечал. «Да, — говорил себе Александр, — у меня было счастливое детство!» И воспоминания об этом счастливом детстве сопровождали его всю жизнь, сохраняясь в тайниках памяти, вызывая в нем чувства нежности и ностальгии, и несколько лет назад, а в особенности явно — несколько недель назад — они всплыли из памяти в тиши и одиночестве библиотеки, и теперь он сидел, упираясь локтями в крышку стола, сжимая руками виски, и разглядывал с великой любовью рождавшиеся в его мозгу картины и образы былого.

«Вот чего не хватало Брюде! — внезапно осенило Александра. — Ему не хватало этого запаха, этого аромата потерянного рая, который, что бы ни случилось, все равно существует втайне ото всех и нисходит на нас как благодать. Ах как же мне жаль тех, кто не хранит в своей памяти воспоминаний о таком детстве! Этот свет, который мы бережно храним внутри нас, свет, озаряющий нам путь в самые мрачные периоды нашей жизни, свет, придающий нам силы, спасающий нас и хранящий от бед, этот свет им недоступен, им навеки отказано в праве получить эту благодать. И когда внезапно с ними приключается несчастье, когда их постигает горе, они оказываются обречены на пытки, а порой и на гибель, они стоят, прижавшись спиной к стене, и нет им нигде убежища, и неоткуда им ждать помощи, и не в чем им искать опоры… и иногда таких людей поглощает тьма… Как мне представляется, именно такова была судьба Бенжамена Брюде, несшего в себе отраву несчастливого детства, когда он в своем дневнике по какому-либо поводу делает неясные намеки на тот период жизни, то он видит там лишь заброшенность, обиды, обман, наказания, ущемление своих прав, слезы и ярость. Как он тогда выглядел? Худой, всегда одетый в темное; осунувшееся лицо, впалые щеки, зубы всегда стиснуты, губы сжаты в тонкую полоску, мрачный, озлобленный взгляд исподлобья… Отец подавлял его, мать была к нему равнодушна и холодна; он знал, что был нежеланным ребенком и что мать не любила его, а только терпела, так сказать, „несла свой крест“, а вернее, тащила, как тяжкую ношу, исключительно из чувства долга. О любви и нежности там не было и речи! Очень быстро мальчика отправили в самый гнусный, самый мрачный пансион, где его окружали необразованные, темные священники, ревностно пекшиеся о спасении его души; этих „наставников“ он возненавидел, и они возненавидели его за непокорность, за бунтарский дух. Когда он вырвался из-под власти святош и членов семьи, он как раз достиг того возраста, когда юноша становится мужчиной, и был он тогда как разъяренный дикий зверь. Раны его по-прежнему кровоточили и толкали его на бесчинства, на разрушение и уничтожение всего и вся вокруг. В этом мире, по его мнению, отвратительном, мерзком, гадком, ничто из того, что могло привести в восторг другого юношу, не заслуживало в его глазах ни восхищения, ни даже простого интереса: ни женщины, которых он боялся и которым он не доверял, ни искусство, казавшееся ему смешным и ничтожным. Он досконально изучил религию и исследовал все идеологии, после чего пришел к выводу, что все идеологии лживы. Он счел, что ему остается лишь одно: разоблачать обман и призывать кару на головы лжецов».

«Несчастье, если оно не убивает, придает человеку странную и ни с чем не сравнимую силу, — говорил себе Александр. — Я в отрочестве и ранней юности был мечтателем, я постоянно о чем-то грезил, витал в облаках, я был романтиком, немного нерешительным, немного бездеятельным, немного излишне изнеженным, слабовольным и мягкотелым, причем романтиком не восторженным, а скорее грустным, мятущимся между меланхолией и печалью, а иногда и скукой. Я мог восхищаться тем ярким пламенем, тем огнем, что пожирал изнутри некоторых моих сверстников и литературных героев, но только на расстоянии, в книгах, но если бы такой огонь забушевал во мне, он испепелил бы меня в мгновение ока. Нет, я избрал другой путь: путь умеренности, скромности, благоразумия, путь соблюдения университетских правил и строгого распорядка, которые защищают нас от ошибок, заблуждений и грехов юности, но одновременно и лишают нас бурных возвышенных страстей. В моей жизни все было в высшей степени разумно: и диссертация, и карьера преподавателя, даже женитьба. Повсюду меня защищали ограды, перила, страховочные канаты и т. д., однако же в прошлом я иногда испытывал желание перемены участи, иной судьбы… Но страх всегда преследовал меня… Да, готовность пойти на риск, вдохновение на грани ослепления, смелость на грани безумия — вот что очаровывало, завораживало меня в Бенжамене Брюде, столь не похожем на меня и столь похожем в самом начале своего пути на тот образ гения, что существовал в моем воображении, образ чарующий, но пагубный, несущий гибель не только себе, но и окружающим». Александр с глубоким вздохом отвлекся от размышлений, нацепил очки на нос и вновь взялся за чтение.