Юрий Хазанов - Знак Вирго

Сейчас все это, в лучшем случае, вызывает снисходительную усмешку, а тогда они заливались хохотом, переписывали друг у друга, соревновались, кто больше запомнит… Что ж, у каждого периода свои шутки, свои привычки и взгляды, свои нормы, которые потом могут казаться несмешными, нелепыми, несуразными, идиотскими, наконец. Но проходит какое-то время — и всё, или почти всё, повторяется. Ну, может, кроме острот. Да и то, как сказать. (Это, конечно, «если верить пифагорейцам». Не помните, у писателя Василия Гроссмана была пьеса с таким названием? Поставлена в начале 50-х в Вахтанговском. Ее раздавили на корню: потому что какие там пифагорейские или другие школы! Школа была одна — сами понимаете, какая… И верить надо было только ей…)

Не пропал у Жени интерес и к древней истории… Наверное, из всех животных лишь человек может в голоде, в унижении, в страхе и несвободе не озвереть, не одичать, не отдать Богу душу. Даже лисы, которых держат для тренировки норных собак, умирают от инфаркта; даже крысы не выдерживают перенаселенных клеток; даже у кроликов, если их содержать в условиях постоянного страха или повышенной шумности, появляются раковые опухоли… Не знаю, на пользу ли роду человеческому подобная стойкость…

Женя интересовался историей и неизвестно откуда добывал разные интересные сведения. Так однажды он показал Юре переписанные от руки диалоги шумеров.

— Кого? — переспросил тот.

Женя объяснил, что Шумер — одна из древнейших стран мира: тридцать веков назад существовала, и было там классовое общество. И города большие — Ур, Киш. Шумеры первыми изобрели клинопись, которую потом использовали в других языках. Диалоги эти тоже клинописные были, ученые недавно расшифровали. В них разговаривают Господин и Раб.

— О чем?

— Называется «О смысле жизни».

— Что ж, наверное, интересно, — сказал Юра, которому как-то ни разу еще не приходилось задумываться на эту тему. — Почитаем.

И потом, в течение нескольких дней, они, к удивлению многих, переговаривались следующим образом:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Позаботься. Приготовь мне колесницу и упряжь: ко дворцу хочу я дать стремиться колеснице.

— Дай стремиться, господин мой, дай стремиться. Царь подарит тебе сокровища, и они будут твои. Он простит тебя.

— О, раб, я ко дворцу не хочу дать стремиться колеснице!

— Не дай стремиться колеснице, господин мой. Не дай стремиться. В место недоступное он пошлет тебя. И днем и ночью даст тебе видеть горе…

Или так:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Восстание я хочу поднять.

— Подними, мой господин, подними. Если ты не поднимешь восстание, кто будет давать тебе свободу?

— О, раб, восстания я не хочу поднимать.

— Не поднимай, господин мой, не поднимай. Человека, поднявшего восстание, или убивают, или ослепляют, или бросают в темницу…

А вот еще — этот диалог нравился им, пожалуй, больше других:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Женщину я хочу любить.

— Люби, господин мой, люби. Человек, который любит женщину, забывает горе и скорбь.

— О, раб, я женщину не хочу любить.

— Не люби, господин мой, не люби. Женщина это ловушка для охотника, глубокая яма и ров. Женщина это острый кинжал, который перерезает горло человеку…

(Что это, как не древнейшая диалектика, и поневоле задаешься вопросом: так ли уж, в самом деле, конструктивен этот метод Платона и Канта, Гегеля и Маркса?.. Моя жена почти по любому поводу — пойти куда-то, купить что-то, поехать, уехать — рассуждает сейчас подобным же образом: с одной стороны, конечно, — но с другой… Чем не шумерская диалектика?.. Восстать против деспота, или женщину полюбить — оно, конечно, неплохо, но вдруг… как бы чего… Нет, от тех туманных рабовладельческих времен человеческий разум не ушел далеко… Если вообще ушел куда-то…)

Женя был маленького роста, ниже Юры, плотный, ширококостный, с курчавой кофейного цвета шевелюрой, с круглым лицом, на котором, как ни всматривайся, не заметно было следов страшного горя — что удивляло, но и вызывало уважение: ведь он остался совсем один, не считая брата, и был сейчас главным в семье, хотя деньги зарабатывал брат. (Какие там деньги платили Вене как ученику слесаря!) Юра не помнил, чтобы Женя хоть раз пожаловался, попросил о чем-нибудь, попытался извлечь какую-то выгоду из своего положения, вызвать сострадание. Он оставался таким, как всегда: сдержанным, любознательным, учтивым — последним качеством заметно отличаясь от большинства одноклассников. И девчонками мало интересовался; не избегал их, не дичился, но и не увлекался никем. И разговоров на эту тему не заводил. А Миле так хотелось, она делилась с Юрой, чтобы Женьку кто-нибудь пригрел из девчонок, чтобы подружились с ним, но никого не находилось. Да и сам он не делал никаких шагов навстречу подобным поползновениям. Миля как-то в театр его позвала — отказался, танцевать ни с кем не хотел, в кино вдвоем сходить — тоже; только в гости к Миле, и то всегда с Юрой.