Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

С Гургеном я тогда отношений окончательно не порвал и карающей длани к его смуглому лицу не тянул. Однако теперь, после конкретного отвратительного поступка — безвкусного хвастовства и попытки задвинуть меня на задний план под взорами разновозрастных дам, я почувствовал, что хватит: я уже готов, как один милый обиженный ребёнок, сказать ему: «Ты для меня не существо!» Так я и сделал… Нет, ничего не сказал, но общаться прекратил. (Штампами в паспорте «болел» не только Гурген: лет десять спустя Женя Евтушенко так же, помню, махал ими перед глазами множества загоревших на коктебельском солнце женщин и мужчин, но в те времена поездки за границу уже не были таким исключительным событием.)

Гурген умер очень рано, от страшной болезни, которой он мужественно противился. Я остался благодарен ему за два знакомства, происшедшие по его почину: это он вытащил меня на Терлецкие пруды в Ново-Гиреево, где мы разговорились с одним владельцем собаки, у которого мой друг Алик приобрёл щенка, названного впоследствии Капом. И это благодаря Гургену я узнал Тамару и Лёву Яблочковых, добрых и верных друзей.

Но, как известно, ни доброта, ни верность не уберегают от несчастья. И оно обрушилось на их семью: их сын, как и сын Михаила Ревзина, погиб в молодом возрасте…

Вот и окончена поверка личного состава… Подтянулись!.. Смир-рно!.. Вольно!.. Р-разойдись!..

И теперь позволю себе сказать несколько слов о командире этой роты, то есть о себе, а также о своём небольшом семействе и о том, что предстоит нам с Риммой в не слишком отдалённое время, — о том, что мы ещё не …

Мы с Риммой ещё не стали законными мужем и женой.

Ещё не переехали на улицу Черняховского, дом 4-А.

Ещё не скатали 13 раз в Польшу, а также в Германию, Венгрию, Чехословакию, Англию, Израиль, Грецию… (Штампы в паспорте тоже есть.)

Ещё не сдружились (до конца его жизни) с «капитаном Врунгелем».

Ещё не начал болеть Капочка.

Ещё не состоялся суд над Юлием Даниэлем.

Ещё я не предпринял неудачной попытки спиться с круга.

Ещё не умерла моя мама.

Ещё не случился у Риммы инфаркт.

Ещё не женился и не стал отцом девочки Маши мой брат.

Ещё не вышло у меня из печати ни одной собственной книжки.

Ещё не поменял я автомашину и её номер с «ЭИ» на «МОА» и не превратился из «четырестапервиста» в «четырестаседьмиста»…

Но это внезапно произошло, и главную роль тут сыграла Лада, миловидная, слегка прихрамывающая жена ещё одного моего нового «литературного» приятеля, Славы Судакова. Просто у кого-то из их знакомых подошла очередь на новую модель «Москвича», 407-ю, а денег не хватало. И они купили мой четырёхлетний серенький 401-й, а мне продали свой, только что полученный в магазине. Он был двухцветный, молочно-зелёный, в 50 лошадиных сил, с печкой, которая почти не грела, с указателями поворота, и неохотно заводился. Таким он был от рождения. Но Кап, всё равно, полюбил его всем сердцем, часто просился в кабину и там, на заднем сиденье, спокойно себя чувствовал и терпеливо ждал меня, как бы долго я ни задерживался.

Слава был поэтом-переводчиком и достался мне, как и многие другие знакомые, связанные с изящной и не очень словесностью, от Кости Червина, моего неутомимого гида по улицам и закоулкам литературного лабиринта. Судьба Славы была схожа с судьбой нескольких уже известных мне молодых поэтов и переводчиков: как и они, он был смолоду арестован, сидел в тюрьме и в лагере; как они, не был ни вором, ни шпионом, ни убийцей, а что-то не так и не там сказал или написал. Впрочем, в отличие от других, Слава сам, ещё до ареста, сообщал (не следователям, и знакомым девушкам), что он тайный агент гондурасской разведки. (Иди, может, гватемальской — они там где-то рядом, эти страны.) Такое рассказывали о нём студенты-сокурсники, сравнивая Славу с поэтом Гумилёвым, который, как они считали, тоже был по духу авантюристом и фанфароном и постоянно ставил себя своими выдумками в рискованное положение. Что окончилось, как известно, тем, что навлёк на себя подозрение в контрреволюционном заговоре и был расстрелян.

Слава избежал этой участи, его даже вскоре освободили, и он продолжал заниматься переводами стихов своего обожаемого Киплинга. Был он резок по характеру (только не с Ладой), любил, надо — не надо, демонстрировать, совсем как мальчишка, свою силу, легко вступал в драку, защищая униженных и оскорблённых. Особенно не выносил плохого отношения к инвалидам. На виновных в этом просто бросался, как наш Кап на вдребезги пьяных и на раскрывающих зонтики. Но Капа я быстро отучил, а со Славой было значительно сложнее, и он наживал неприятности.