Юрий Хазанов: Черняховского, 4-А

Посёлок темнел на глазах, в нём появились редкие огни, но он выглядел совсем чужим, негостеприимным, и было страшно возвращаться туда, даже не зная, где переночевать. Не под забором ведь?

Кажется, я заплакал. Шёл и плакал и думал о том, что мы с Васькой хотели просто пошутить. Как мы смеялись, когда писали и особенно когда «получали» своё письмо. И папа сразу поверил. И мама тоже, и испугалась за меня, что я далеко отплываю от берега… А теперь вот я совсем один, вечером, иду неизвестно куда, голодный и замёрзший, а что завтра будет и послезавтра, совсем не знаю и даже думать страшно… И я заплакал ещё сильней.

Я был уже опять на краю посёлка, мимо, очень редко, проходили люди, проезжали машины, телеги. И мне страшно захотелось, чтобы из какой-нибудь машины выскочил папа и закричал: «У, ты мальчишка! У, ты глупышка! Вот ты где!» Но сразу вспомнил, что, чем быстрей меня найдут, тем раньше раскроется обман, и я снова был готов бежать куда угодно, хоть в ту же Австралию…

Я очень устал, есть уже расхотелось, клонило в сон, глаза слипались. Ничего почти не соображая, я зашёл в какой-то двор, увидел там недостроенный дом, груды кирпича, доски. И потянуло в пустое здание — как будто в нём живут хорошо знакомые и ждут меня к ужину.

Я вошёл в дверной проём, поднялся на второй этаж. Забрался бы ещё выше, если было бы возможно, — лишь бы подальше от этой земли, где обманывают друг друга и потом сами же мучаются от обмана, где смеются друг над другом… обижают…

Я не позвонил и не постучал в квартиру, потому что никакой квартиры не было. Не было внутренних стен, дверей, оконных рам. Было большое помещение — потолок, пол, дыры вместо окон — всё заляпано мелом, известью, штукатуркой. В одном из углов — ворох тряпья: рваные измазанные телогрейки. Я опустился на них и не заметил, как уснул…

Спал я неспокойно — ворочался, чихал, несколько раз просыпался, но тут же засыпал опять. А потом проснулся и уже не мог уснуть. Темнота наступила полная, лишь изредка по стене и потолку елозили мутноватые пятна света: где-то проходила машина с включёнными фарами. Но пятна быстро исчезали, рокот мотора стихал — и снова полная темнота и тишина.

Я лежал с закрытыми глазами, сон больше не приходил, мысли тоже. Ни о чём думать не мог, да и не хотел: всё равно ничего не придумаешь. А потом расчихался вовсю, наверное раз десять подряд, и на одиннадцатый услыхал над собой голос:

— Кто тут? Чего делаешь?

Я замер. Голос был страшный, хриплый: так разговаривают настоящие преступники — не иначе.

— Кто ты есть, спрашиваю? — снова раздался голос.

Чиркнула спичка. Я зажмурился от страха и молчал. А потом чихнул ещё раз.

— Простыл, что ли? — сейчас голос звучал участливо — так преступники не разговаривают.

Спичка погасла, говоривший зажёг вторую, я открыл глаза и увидел наклонившегося надо мной старика в ушанке и ватнике, с палкой в руке. И увидел себя: скорчившегося в грязном углу, перемазанного извёсткой.

— Сторож я тут, — сказал старик. — А ты чей? Из детдома убёг? Или так?

— Так, — ответил я.

— Не «тАкай»! — разозлился он. — Это дело разве — убегать?

— Не убегал я… Просто шёл… А потом заблудился. Понимаете?.. Я ведь не местный… Шёл, а потом…

Я ещё что-то молол в этом роде: мне было приятно после стольких часов молчания поговорить с живым человеком, который к тому же не знает ничего про меня.

— Да ты вот кто, смекаю я, — сказал вдруг он. — Ты доктора приезжего сынок. Отец-то весь посёлок обходил-объездил, тебя ищучи.

— Никакого не доктора. Откуда вы взяли? Я совсем из других мест.

— Ну, ладно, ладно. Пойдём в контору, обогреешься. Чего здесь валяться? Вставай!..

Потом я сидел в конторе, смотрел, как закипает чайник на электроплитке, жевал хлеб с колбасой и чувствовал себя вернувшимся из кругосветного путешествия. И в сон клонило так — прямо сейчас усну, не дожевав. Но я всё-таки выпил кружку чая, обжигаясь и торопясь, и сразу завалился на топчан, уже сквозь сон услышав слова старика:

— Поспи, поспи чуток, я посторожить пойду…

Казалось, я глаз не успел сомкнуть, как меня начали расталкивать. На этот раз проснуться было трудно, я вертелся, отворачивался к стене, прятал голову в подушку. Но руки, которые меня трясли, были какие-то знакомые, а уж голос… Его я не мог не узнать: это был голос моего папы.

…И вот мы едем домой в санитарной машине, и мне уже совсем не хочется спать, но не хочется и разговаривать. Я думаю о том, что папа какой-то странный: ни о чём меня не спросил, не ругал — как будто сам обо всём знает, но тоже не хочет говорить.