Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Раиса Абелевна предложила пройтись немного после обеда, и мы, выйдя из калитки, двинулись дальше по заснеженному проспекту, а потом свернули вправо на другой проспект (этот посёлок страдал манией величия: в нём были только проспекты). Я расспрашивал спутницу о людях в Доме творчества, и она охотно отвечала. У неё был острый ум и такой же язык, и она явно относилась к той значительной части человечества, кто видят в других либо исключительно дурное, либо почти только хорошее (вернее, приемлемое).

— …Женщина, что сидела напротив меня за столом, — говорила она, — прекрасный переводчик. Совершенно одинока, пригрела какую-то сироту, опекает её, обижает и сама обижается, а больше всего любит кошек. Сейчас очень расстроена: её кошка в городской квартире упала с шестого этажа, из форточки. Вызвали скорую ветеринарную, а та не едет: говорят, обслуживаем только крупных животных. Слонов, по-видимому. Потом всё же уговорили их — приехали, но лечить не стали, сделали смертельный укол. Она теперь корит себя, что мало им денег дала: если больше, может, взяли бы кошку в ветбольницу…

Женщина, которая рядом со мной ела суп, — продолжала Раиса Абелевна, — это вдова известного в прошлые годы писателя, он прожил всего около сорока лет, был арестован и погиб там. Состоял в Лефе. Знаете, что это? Нет, не террористическая организация, а всего-навсего «левый фронт искусств». В нём были Маяковский, Асеев, Шкловский. Они тогда искренне считали, чудаки… говорю так, потому что близко знала некоторых из этих «чудаков»… так вот, считали, что революционное искусство требует новых форм, что для литературы просто необходим социальный заказ и что литература факта должна первенствовать над вымыслом… За что их разгромили, понять трудно… И не только их…

Она замолчала, показала на небольшой деревянный дом слева и сказала:

— Здесь живёт прекрасная женщина. Хозяйка «звердома». У вас есть собака, Юра?

Я ответил утвердительно, но не стал, хотя жутко хотелось, повествовать о красоте и достоинствах нашего Капочки.

— Мы непременно зайдём туда, — пообещала она. — Сегодня или в другой день. Но сначала хотела бы познакомить вас с Марьей Ивановной. Её дом на правой стороне улицы. Тоже — спасительница животных. И людей, в каком-то смысле.

— В каком? — поинтересовался я.

И узнал, что Марья Ивановна опекает не слишком здоровую девушку, дочь умершей подруги, совсем не обижая её при этом, как делают иные опекуны, — потому что не умеет, это не в её характере. Помогла ей устроиться на работу, поселила в своей комнате в Москве, а сама большей частью живёт здесь, на скромной полудаче. (В том смысле, что у неё половина небольшого дома.) А ещё помогает давним друзьям, чей сын-школьник болен редкой и страшной болезнью — миастения, кажется, название. Болезнь прогрессирует, и у красивого умного мальчика постепенно отмирают — или как это сказать? — все мышцы. Отец пока ещё в силах носить его — по лестнице, по дому, до автомашины. А Марья Ивановна часто берёт мальчика к себе, даёт отдых родителям.

Ещё я узнал, что Марья Ивановна долго работала редактором книг для детей и сама пишет неплохие книги научно-познавательного толка; что её покойный муж, писатель Злобин, — автор известной книги о Степане Разине, за которую получил сталинскую премию.

(Много позднее я услышал связанную с этим байку: в комитете по премиям, в присутствии лучшего друга всех писателей, идёт заседание по поводу выдвижения. Зачитывают фамилии кандидатов, и, когда доходят до Злобина, кто-то говорит: «Но ведь он был справедливо репрессирован и только недавно вышел на свободу!..» Наступает тишина. Лучший друг писателей медленно вынимает изо рта трубку и ещё медленней произносит: «Однако, можно ведь иногда и простить? Как думаете?» Никто никак не думал: все ждали. И он изрёк: «Что ж, я понял вас: простим…» И все сразу ощутили, что в эту минуту любимый вождь стал ещё более гениальным, чем раньше, а они сами — почти порядочными людьми…)

Кстати о книгах Марьи Ивановны. У меня есть две из них: одна под названием «Вечно живой», но вовсе не о Ленине, а про Огонь; а другая — тоже о вечно живущем, но не о Сталине, а про белый уголь, то есть про Воду…

Ещё я узнал от Раисы Абелевны, когда та начала отвечать на мои вопросы, что молчавшую весь обед, чуть курносую девушку зовут Арина, и она не поэт, не прозаик и даже не критик, а морфолог, но не тот, кто изучает строение живых организмов, а тот, кто интересуется жизнью слов и законами их существования. А мать Арины — превосходная поэтесса, известная, в основном, как переводчик армянской поэзии. Что же касается её собственных стихов, то до сего времени не было напечатано ни одного сборника — они известны лишь в рукописи. Почему? Тут уж и на советскую власть, пожалуй, не свалишь. Наверное, потому, предположила Раиса Абелевна, что, как пишет сама поэтесса, у неё не было и нет «ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости». И ещё она пишет: