Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Он наткнулся на стул, потом нащупал буфет и понял, что выход где-то правее. О Джульбарсе он просто забыл, даже удивился немного, когда услышал рычание.

— Молчи! — крикнул он ему. — Своих не узнаёшь?.. Свои, Джулька! Понял?

И тот вроде бы понял, потому что больше не рычал.

Димка шарил рукой по стене в поисках выключателя, а когда опустил руку, наткнулся на что-то мягкое и не сразу сообразил, что это торчащее собачье ухо. Он ухватился за него, как за палку, и пошёл дальше, продолжая другой рукой ощупывать стенку.

Вот он щёлкнул выключателем, подошёл к входной двери, прислушался. Никого. Открыл дверь («Свои, Джулька, тихо!»), выглянул — на лестнице пусто. Поставил замок на предохранитель, затворил дверь и быстро вернулся в комнату. Сейчас предстояло ещё одно дело — более важное.

Он прошёл на кухню, зажёг свет, нашёл чайник, налил в него воду, поставил на газ. Всё это быстро и чётко, будто всю жизнь хозяйничал тут. Так же стремительно схватил посудное полотенце, но тут же повесил обратно, взял столовую тряпку — она ведь тоже не грязная, — намочил под краном и помчался в комнату.

Джульбарс всё это время ходил за ним, как привязанный, в его взгляде сквозило удивление и, пожалуй, уважение.

Мокрая столовая тряпка плюхнулась на голову дяди Лёни. Вода потекла по лицу, за воротник.

— Вставай, вставай, — твердил Димка почему-то шёпотом. — Сейчас слесарь придёт.

— Какой слесарь? — спросил дядя Лёня. — Перестань! Мокро. Я долго спал? Что же ты меня раньше не разбудил?..

Димка полез уже в буфет, выставил на стол стаканы, сахарницу.

— Печенье возьми, — сказал дядя Лёня и поднялся с дивана. — На второй полке, слева… Чай в жёлтой банке… Здравствуй, Джулька, здравствуй, дорогой…

Они сидели за столом, пили чай и ждали слесаря.

(Орфография автора — кстати, абсолютно правильная, в том числе и поставленные в самом конце два знака препинания. Они со смыслом.)

Эти милые строки на своей книжке стихов, вышедшей вскоре после нашей поездки в Дагестан, написала мне Томила. Произошло это уже в Москве, а возвращаясь мысленно в Махачкалу, не могу не вспомнить, как однажды — дело шло уже к окончанию командировки — ко мне в номер зашла взволнованная Томила и с порога задала вопрос:

— Вы можете спасти меня, Юра? Защитить?

Естественно, я поинтересовался, от кого, и она поведала, что уже много раз один человек выражает настойчивое желание зайти к ней в гости. Но она не хочет: боится.

Наши казённые апартаменты и так уже немного напоминали проходной двор: столько приходило в них авторов со своими подстрочниками, а порой и без них — просто поговорить, и потому я не понял беспокойства Томилы и ограничился ещё одним вопросом, заданным тем же несерьёзным тоном:

— А кто же он, этот «один человек», вызывающий у вас такой ужас, Тома? У него есть имя или хотя бы подпольная кличка?

И она рассказала, что не стала бы взывать о помощи, если бы не слышала от нескольких женщин весьма лестные, наверное, для большинства мужчин слова, характеризующие его как очень настойчивого и не привыкшего терпеть ни в чём отказа или поражения…

— Такие люди должны командовать армиями или, на худой конец, государствами, — не удержался я, всё ещё не принимая всерьёз её слова.

— Он и командует, — сказала Томила.

— Чем?

— Дагестаном.

— Первый секретарь обкома? Поздравляю.

Томила немного рассердилась.

— Вам бы всё шутки шутить, а я на самом деле чувствую себя… как бы это объяснить?.. В дурацком положении.

На меня нашло прозрение.

— Вы говорите об «имаме»?

— Я считала вас более догадливым, Юра. Конечно, о нём. Так что постарайтесь сосредоточиться и понять, что это не очень смешно. Я совсем не хочу, с одной стороны, попадать в идиотское положение «кавказской пленницы», сражающейся за свою честь всеми известными ей способами, но и не собираюсь… если дойдёт…

Она замолчала.

— Чтобы не дошло, — сказал я, — нужно его заколоть.

— Кинжала у меня нет, — ответила она. — И я хочу, чтобы в качестве оружия выступили вы.

Слава Богу, я, кажется, сумел всё-таки сбить немного её серьёзность, чуть ли не граничащую с отчаянием, и перевести всё на шутливые рельсы. Хотя, вообще-то, не так это смешно и может действительно вылиться во что-то малоприятное — особенно если человек этот такой, как о нём говорят. Томила, насколько я понимаю, существо невинное и, во всяком случае, неопытное. Однако разве нельзя предположить, что имам просто хочет побеседовать с начинающим литератором противоположного пола, узнать о нём (о ней) побольше и дать ему (ей) ряд ценных советов и указаний… Почему нет?