Юрий Хазанов - Горечь

Да, повезло мне тогда, и вообще, можно сказать, везло. Не убило за все годы войны — только ногу осколком на излёте задело; не расстреляли тогда под Георгиевском и не отдали под трибунал позднее в Германии, вскоре после окончания войны — за то, что угнал немецкую корову для прокорма бойцов моей роты, когда мясо было исключено из нашего рациона. Что ещё? Не заразился дурной болезнью в поселке Михайловка, хотя доброхоты клятвенно уверяли, что это неизбежно, — потому как она (то есть, девушка) известная «немецкая подстилка»… Ну, а также не привлекли меня после войны к ответственности за хранение трофейного оружия (оно упокоилось на дне Патриарших прудов в Москве); за антисоветские анекдоты, за частичный «космополитизм»… за несогласие с генеральной линией… И за многое ещё…

Эти, и некоторые другие, картины промелькнули у меня в голове после просьбы Вовки рассказать что-нибудь о войне. Но я так ничего и не рассказал. И не потому, что иные эпизоды не подходили для него с педагогической точки зрения — выбрать из чего было, — но просто не хотелось. Не получился из меня этакий бывалый вояка, охотно отвечающий на слова: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» «Дядя» был тогда (да и теперь тоже) не из завзятых летописцев, охотно повествующих о героических военных буднях, о победах и заслуженных наградах. Не вышло из меня такого — ни сразу после войны, ни спустя десятки лет после её окончания. И если вспоминаю о ней теперь, лезут в голову не победы, о которых прожужжали все уши и которым, конечно, честь и хвала, но, в большей степени и чаще, вспоминается цена этих побед, а также подоплёка поражений и не дают покоя молчаливые цифры, страшные и в абсолютном и в относительном своём выражении. (В сравнении, хотя бы, с цифрами потерь противника. О союзниках уж не говорю.)

Итак, Вова остался без рассказов о том, как я победил Германию, но кое-что о войне я, всё же, позднее написал, только, в основном, не от себя, а по воспоминаниям друзей и знакомых: Володи Сергеева, Игоря Белокриницкого, Марка Лихтика, Зофьи Брохоцкой, Юзефа Червиньского…

А тем временем мы приближаемся на нашей старенькой «Волге» к городу Запорожью, где я никогда не бывал, но откуда недавно вернулся мой брат Женя, ездивший туда по командировке от индийской редакции Всесоюзного радиокомитета, где он тогда работал. И хотя не знал в совершенстве ни одного из многих десятков языков Индии — в институте научить не смогли, но английский изучил весьма неплохо, совершенствуя его за счёт моего отдыха и сна с помощью включённого почти на полную мощность своего «Би-Би-Си» — о чём помню по тем страшным месяцам, когда мы пребывали с ним в одной четырнадцатиметровой комнате нашего родного гнезда на Малой Бронной. (Не потому ли я дважды женился впоследствии только на тихих, не любящих громогласных звуков речи и музыки и не храпящих женщинах?..)

Возвращаясь совсем ненадолго к воспоминаниям о войне, хотел бы сказать, что уже в то время у меня был написан один рассказ, косвенно связанный с ней и не один раз читанный мною во время выступлений, но нигде не напечатанный. Его название «Принц» и он до сих пор остается одним из моих любимых, а потому — прошу прощения, но не могу не опубликовать его прямо сейчас на этих страницах. (Возможно, стану читать его и в Артеке, куда мы никак не доедем, однако в этом случае буду вынужден изъять из него некоторые «взрослые» подробности.)

У меня болели зубы. Впервые с начала войны. Только-только она кончилась — и вот, пожалуйста: заболели. Хорошо бы ещё у себя дома, а то за тысячу вёрст от районной поликлиники, на берегу Эльбы, возле немецкого города Майсена. Наверное, я простудился девятого мая, когда упал с велосипеда и провалялся часа два на земле. Упал я не от пули: выстрелов в тот день уже не было, упал я от радости.

В середине того дня я приехал на велосипеде в штаб батальона. Передал донесение и остался послушать радио в комнате у начальника штаба. По освещённому квадрату передвигался тросик с красной отметиной, справа отливало золотом слово «Принц» — марка приёмника, слышались чуть картавая немецкая речь, отрывистая короткосложная английская… Вот Москва. Знакомый голос… На секунду в застеклённой рамке приёмника, будто на экране, увидел я неширокую улицу, извилистую, с булыжной мостовой… Афиши на деревянных заборах, зелёный ларёк… вывеска — «Портной Лев во дворе»… У подъезда красного кирпичного дома сидит на стуле толстый восточный человек с маслеными глазами, он спрашивает: «Малшик, конфэту хочешь?»… А вот серый, шестиэтажный, с воротами, как туннель, и во дворе — первое парадное налево… Мой дом… Я, кажется, открыл дверь с испорченной, как всегда, пружиной, потому что обдало холодом каменной лестницы, и сразу сделалось темно: в полукруглую дольку окна между первым и вторым этажом проходило немного света. Но вот стало светлей, взбегаю на третий этаж, три звонка…