Натали Саррот: Вы слышите их?

Наконец-то оп его видит, этот слабый свет в конце темной галереи, огонек… к нему, скорее… Да, именно так: противодействие. Такое бывает, пе правда ли? Но тогда это — моя вина… Ваша? Вы меня удивляете… — Да, моя… задыхающимся голосом… моя. Я допустил оплошность. Эта потребность поделиться. Дать. Напитать. Не учитывая, что для существа столь юного это несъедобно, отвратительно… Я сам виноват. Мой грех, великий грех. Пенять остается только на себя. Это непростительно. Я сам бесчувственная скотина…

Собеседник глядит на него снисходительно, с жалостью… Как это все ему знакомо: сперва огорчение, униженное смирение, негодование… Поступите, как найдете нужным, накажите, исключите этого лодыря, этого маленького негодяя, он не заслуживает того, что для него сделано… это будет ему уроком… пусть поработает своими руками… Но посмей только тронуть, тут же бросаются прикрыть своим телом дорогое дитя, защищают его от общего врага… Трогательно… — Мне кажется, вы преувеличиваете. Вы зря себя корите. Есть дети, и я знаю таких немало, которые были бы только рады… которые жадно набросились бы на все, что вы расточали с такой щедростью… Хорошие, живые ребята прежде всего любопытны, они тянутся к знанию… То, что им даешь, подстегивает их… Вам ведь это знакомо… дает им толчок… — Да, ясно, да, благодарю вас, да, понимаю…

Вставая, откланиваясь, спасаясь бегством, убегая через мрачные дворы, покрытые гравием, асфальтом, вдоль мерзких коридоров, пахнущих сырой пылью, дезинфекцией, вдоль унылых застекленных классов, в которых посредственности покорно глотают безвкусную жвачку… Покорные, слабые, такие, каким был он сам, он — самый покорный, самый прилежный из всех, радость учителей, гордость родителей, он — пай-мальчик, блестящий ученик, не сходивший с доски почета, гордый своим, испещренным отличными отметками, школьным дневником и целыми стопками скучных книг, полученных при ежегодном вручении наград, неподъемных от переплетов из искусственной кожи, от толстой бумаги с золотым обрезом…

Убегая отсюда, туда, к ним… Торопясь поскорее присоединиться к ним, присоединиться в них к той сокровенной частице самого себя, которую всю жизнь помогал в себе подавить, которую считал похороненной и которая воскресла в них… спеша поскорее вновь обрести это, лучшее, что в нем было…

Они сумели это сохранить, сберечь в себе, они дали этому свободно расцвести в ярком дневном свете, ничем не поступились, ни от чего не отреклись. Они, которые смеют — которым хватает отваги, — когда они сочтут, что уже пора, если им вздумается, если захочется, слегка потянуться, подавить зевок, встать как ни в чем не бывало, попрощаться, уйти…

Но почему именно сейчас? Ведь еще минуту назад они прислушивались, сами задавали вопросы? Дело в том, что у них так легко портится настроение… достаточно мелочи… Они порой реагируют на пустячную подначку, легко раздражаются… точно цветы, лепестки которых неудержимо раскрываются* или свертываются под воздействием света или темноты.

Гость слишком уж щеголял своей осведомленностью… они не выносят таких демонстраций… несколько слов, сказанных ироническим, как бы извиняющимся тоном — еще куда ни шло… Есть в них какое-то аристократическое высокомерие, какое-то равнодушие, придающее им грацию, изящество… которого не хватает ему самому, которого лишен он, неотесанный выскочка… нужно, как известно, несколько поколений… Не его ли они имели в виду… когда говорили — он почувствовал, что краснеет — о взглядах, нестерпимых для них… «об этих взглядах, распаленных интеллектом». Ему было неловко, не по себе, но он восхищался ими. Нельзя не признать, в этом что-то есть… С какой вельможной непринужденностью они, будто и не ища, невольно, находят порой такие очаровательные вещи…

Нет, дело не в госте… не только в нем… и сам он тоже… но он ведь просто последовал за ними, не подтолкни его они, сам бы он ни за что не рискнул подойти… Возможно, он позволил себе слишком много, был недостаточно сдержан… Возможно, когда он слушал объяснения, задавал вопросы, на его лице, в его тоне проступило неподобающее возбуждение… возможно, взгляд его «распалился»… Нет, если бы только это, они отнеслись бы снисходительнее… это бы они ему еще спустили…

Тут было нечто большее… в его внимательном, проникновенном выражении они уловили что-то подозрительное… какое-то легкое вздутие, припухлость… от их присутствия… как образуется на коже волдырь от огня… Воспользовавшись тем, что они так мило подошли, — разве пе обязывала их к этому простая учтивость? — он вздумал показать им, продемонстрировать им пример… Посмотрите… раз уж вы, кажется, на сей раз готовы проявить добрую волю, взгляните, как это нужно делать… каким нужно быть… Неспособный устоять перед соблазном, упустить случай преподать им урок, заронить в них доброе семя… и тут же струсив, пытаясь замести следы, этот игривый тон, невинные взгляды, похлопывания, ласки, объятия… Ах ты моя хорошая, добрая старая собака… Что же вы ничего не рассказываете… Как рыбалка?.. Но уже поздно. Что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Это заслуживает наказания.