Андрей Волос - Предатель

Илья Миронович расстроенно крякнул.

— Вы говорили, Савченко чем-то похожим занимается, — сказал Шегаев.

— Николай Михалыч-то? Ну да… Втемяшилось ему, что мысли можно на расстояние по радио передавать. Вот он и бьется. Ничего пока не передал, к сожалению… Кстати, — оживился Игумнов. — Я его на прошлой неделе видел. Так знаете, чем похвастался? — Очки Игумнова насмешливо посверкивали. — Снял подвал на Лубянке, поставил аппаратуру, хочет измерять напряженность магнитного поля и регистрировать движение лярв — по его мнению, они должны туда активно сползаться.

— Почему?

— Как почему! На запах человеческой крови, на крики пытаемых… Каково?

— С ума сойти, — сказал Шегаев. — Он тоже в нашем Ордене?

— Нет, он с розенкрейцерами связался, — Игумнов хмыкнул. — У них похожая основа. Та же мистика, те же поиски абсолютного зла с целью последующего его искоренения. Как будто зло — паслен какой-нибудь на картофельном поле: увидел — искорени!

Вышли на Арбат. Ночь была теплой, откуда-то доносился женский смех, гулко звучали веселые голоса.

— Вообще, я вам скажу… Я недавно вот о чем подумал. Прежний Орден тамплиеров был совсем другим. Таинственность в него позже привнесли, в судебном процессе, когда громили их, судили и на кострах жгли. Понятно, зачем: таинственность — всегда признак чего-то нехорошего. Ведь честному человеку нечего скрывать, верно?

— Пожалуй, — Шегаев пожал плечами. — В целом так и есть.

— Современные ордена — тамплиеры, розенкрейцеры — сами стремятся окутать себя завесой тайны. С одной стороны, понятно: опасаются внимания власти. А с другой: эту же власть в себе и копируют. Понимаете? Власть подает им пример: вот я какая. Я закрытая, я таинственная, я всесильная. В самом верху главный вождь — он велик и неподсуден. Чуть ниже — несколько меньших, и с каждым связана своя мифология, свой, если хотите, гностицизм. Например, главный полицейский у нас — непременно «железный нарком». Разве не элемент мифа? Под ним, в свою очередь, фигуры помельче, со своими мелкими сказками… миф сообщает обывателю, что все они наделены магической силой. Миф — теория советской жизни, магия — практика!

— Ну да, — кивнул Шегаев. — Во вчерашних газетах усатого «Великим кормчим» величают. Океан жизни, корабль страны… Все сходится. Даже трубка как у капитана.

— А чего же вы хотите! — Игумнов, должно быть, задался вопросом и сам отвечал на него. — Мистика — вещь непродуктивная, согласен. Но если не позволять людям свободно мыслить, они непременно попрутся туда, где им эта свобода мнится — как бы нелепы ни были ее проявления. В частности — в мистицизм.

— Правы анархисты, — вздохнул Шегаев. — Государство — это зло.

— Так-то оно так, да ведь все равно без государства в современном мире нельзя. Ну правда, Игорь, если смотреть на вещи реально: куда без него? Другое дело, что если государство узурпировано какой-нибудь бандой… вот тогда беда! В сущности, принцип власти привит человечеству как болезнь, подобная сифилису. Но ведь можно лечиться! Властолюбие — болезнь, с его безумством нужно беспощадно бороться…

— Ибо по следам Иальдобаофа ползут лярвы, и бесовская грязь пакостит души людей, — усмехнулся Шегаев.

— Ничего не имею против такой формулы, — согласился Игумнов. — Можно и так сказать. Истина нам неведома, но называть ее последствия как-то нужно? Тогда так: наиболее яркие фанатики власти, убежденные в том, что цель оправдывает средства, — Лойола, Торквемада, Наполеон, Лен… — Игумнов поперхнулся, не выговорив слова до конца. — Ну и другие товарищи… вот они уж совершенно точно действуют под непосредственным руководством ангелов Иальдобаофа!

— Красота! Асмолов бы рукоплескал, — отметил Шегаев.

— Самое печальное, что эти властолюбцы на самом деле погубили революцию. Ее целью было реальное переустройство общества. А что большевики? Захватив власть, тут же вогнали клин государства между рабочими и крестьянами. Эпоха военного коммунизма разъединила город и деревню. В двадцатом и двадцать первом подавили революцию, которая хотела идти глубже. Последние всплески раскатились громами Кронштадтского мятежа, махновщины, крестьянских восстаний, голодных бунтов. Жесточайшими репрессиями задушили стремление сделать общество свободней, честнее и лучше!..

Илья Миронович замолчал, безнадежно махнув рукой.

— У них свое понятие, — заметил Шегаев. — Свобода есть осознанная необходимость…