Андрей Волос - Предатель

Касьян печально осенил себя крестом и ответил:

— Каков змий, таков и след его поганый.

— Поправишься, — утешил Артем. — Праздник все-таки… Ладно, пойду, дел полно.

Утром и впрямь забот полон рот. Прежняя смена за сутки умаялась, к рассвету шевелиться и вовсе перестает, ни сил у нее, ни желания. Поэтому больные, поступившие с середины ночи, как правило, дожидаются развозки, пока свежие санитары не явятся. Ну разве что самых острых растащат по отделениям, под надзор дежурных врачей, чтоб своей головной боли меньше было, а так — ни-ни.

Вот на свежую вахту сразу все и наваливается.

К половине одиннадцатого они с Калачарой сделали четыре рейса.

Была у водителя Калачева и еще одна кликуха — Сколь. Потому что первым словом, которое он произносил в ответ на любую просьбу, независимо от того, кто обращался — хоть врач, хоть безутешный родственник, хоть свой брат-санитар, было именно это:

— Володь, подбрось до метро, все равно по дороге…

— Сколь?

Работы своей Калачара не ценил. Да и вообще маленько заносился — он, мол, прежде начальников возил на черных «Волгах», это тюрьма проклятая ему жизнь испортила, ну да ничего, дайте срок — подымется!.. Больница — не тюрьма, но и здесь он трудился в режиме «год за двадцать» — то есть тянул годичный исправительный срок с вычитанием двадцати процентов зарплаты в пользу государства. Было не совсем понятно, что ж он, если тюрьму не жалует и так горько о ней сожалеет, опять по пьянке сел на принудработы? Так или иначе, оставалось Калачаре месяца два или три, и он каждый день всех вокруг оповещал, что и дня лишнего тут, на сиротском коште, не проведет.

Между тем, четыре рейса — не четыре папироски выкурить. И не четыре раза плюнуть.

Все это время Калачара-Сколь сидел за рулем, пристально глядя в лобовое стекло и по мере надобности, то есть довольно редко, производя движения, необходимые для трогания, кратковременной езды и остановки своего долбаного «сарая».

Артем подчас задавался вопросом — о чем он целыми днями думает? И думает ли вообще? Не скучно ему часами смотреть на забор или стену больничного корпуса? Такой вопрос возникает при взгляде на собак, слоняющихся у ворот гаража или проходной: насчет чего они размышляют с утра до вечера?.. Пару раз тайком пробовал взять его на карандаш, но выражение шоферского лица, в котором тяжелое отупение сочеталось с чем-то продувным, хитрованским, в руки не давалось.

В общем, Калачара смотрел в стекло. А на долю Артема приходились все прочие действия.

С лежачими разобрались раньше, растащили на каталках, благо дальних не оказалось, все по ближним корпусам. И то в урологии врач Карапетян крепко облаял Артема за то, что привез больного на холодной клеенчатой подстилке.

— Озверели! — орал коротышка Карапетян, чуть только не замахиваясь на долговязого санитара. — Ты что! Мороз какой! Ты, я слышал, художник?! Гуманист?! Что ж ты, гуманист, с человеком делаешь?! На каталке без матраса! У него и без того все поморожено!

Артем хотел возразить — дескать, какую дали, на такой и привез, да вовремя прикусил язык. Конечно, с одной стороны, всегда сюда возили на каталках, а не в машине, и это, может, у Карапетяна в голове с новогодней похмелюги что-то заклинило, вот он и разоряется; а с другой — морозец и впрямь пощипывал, тут не поспоришь; в общем, развернулся да и слинял от греха подальше.

Вычленив очередную четверку ходячих, уже сдавших свою одежу на склад и облаченных в синие больничные пижамы из линялой байки, Артем брал для них у «банщика» Равиля временное казенное обмундирование: четыре пальтеца — разноростных и разносортных, но в равной мере куцых и траченых; четыре пары разнокалиберной обуви — стоптанных ботинок или разболтанных бот, резиновых или войлочных, но одинаково неслыханных размеров, способных свободно вместить любую ногу, предварительно обутую вдобавок в больничную тапку (надо сказать, обутка попадалась и совсем розная — один башмак, скажем, черный со шнурками, другой коричневый на резинке); и, значит, четыре головных убора — женщинам сиротские шерстяные платки, мужчинам — ушанки-маломерки с оторванными тесемками.

С ворчанием и стонами одевшись, больные гуськом выбредали на мороз и с грехом пополам усаживались в машину — один рядом с Калачарой, трое на пассажирское сиденье. Артем захлопывал двери, после чего и сам пристраивался в кузове «универсала».

Калачара трогал. Трогал, надо сказать, по-разному — то ли в зависимости от общего настроения, то ли от того, на какой забор и как долго перед тем смотрел. Когда тут же тронет, а когда и помедлит, подождет чего-то. Когда мягонько, как по маслу, а когда, бывает, рывком, как на ралли, будто ему не до ближайшего корпуса ехать, а поперек Африки. Между тем больных возили разных — кому-то безразлично, как его везут, а кому-то еще как нет. Если у человека рука поломана или, скажем, почечная колика дожимает, ему эти дерганья — пытка. В один из первых дней, как стали вместе работать, Артем пытался Калачаре это внушить, но тот так стеклянно глянул, так хмыкнул и так сплюнул, что все стало совершенно понятно, и больше он ни о чем таком не заикался.