Юрий Азаров - Подозреваемый

Я говорил Светлане о том, насколько его трансцендентный подход близок нам. Я часто встречал ссылки на Беме у наших отечественных мыслителей, но никогда не задумывался над тем, что БОЖЕСТВЕННОЕ содержит в себе все: добро и зло, свободу и несвободу, истину и ложь, нежность и гнев, красоту и уродство, горечь и сладость. Я так понял Беме: основная его идея состоит в стремлении сохранить все в полифоническом единстве, ибо, как заметил Гегель, он хочет "показать абсолютно божественное соединение в Боге всех противоположностей".

И самое главное по Беме: все отрицательные свойства (зло, ненависть, насилие, безобразие) являются не пороком, не желчью, как у людей, а живой силой, вечным источником радости. Здесь не оправдание, а преодоление зла!

Когда я стал объяснять Светлане всю сложную противоречивость ее психологических состояний, отражающих единство добра и зла, любви и ненависти, отчаяния и нежности, тоски и просветления, она заметалась:

— Ты под мои мерехлюндии, — (так она называла свои нервические срывы), — хочешь подвести большую философию и доказать мне, что я ущербна?

— Мы с тобой одно целое, — улыбнулся я. — Твои мерехлюндии — это мои мерехлюндии. И мне теперь хотелось бы поточнее знать, какая злая сила соседствует с нашими добрыми началами. Представь себе, я раньше как-то запросто решал про себя, что такие свойства, как злобность, агрессивность, ложь, насилие, грубость, ненависть, несвобода, во мне отсутствуют: они в других. И это постоянное стремление определить, поймать, отыскать в других отрицательное погружало меня в глубины собственного зла, которое от этого погружения вырастало в арифметической прогрессии. Наши с тобой беды состоят в том, что мы не знаем и не хотим себе признаться в том, какие силы зла нашли приют в нашем сердце, в нашей любви, свободе, чувстве красоты…

— И в красоте тоже сокрыто зло? — улыбнулась недоверчиво Светлана.

— Обязательно! Я это понял! Не случайно говорят: "злая любовь", "убийственная красота", "правда хуже всякой лжи". Дьявол или темные силы ищут свое пристанище не в самом зле, а в том прекрасном, что есть в мире, иначе бы зла не существовало. Зло втискивается, вкрадывается, вкрапливается в лучшие наши побуждения, намерения. Если мы хотим познать свою любовь, мы должны знать, какие силы зла ей мешают доставлять нам подлинную радость. Кстати, по этому поводу Беме категоричен: "Никакая вещь не может открыться самой себе без злоключения, противодействия… Без злоключения жизнь не имела бы ни чувствительности, ни хотения, не имела бы ни разума, ни науки…"

— Как же тогда быть, если зло неизбежно?

— Только одно: устремлять взор выше обстоятельств, в "светло-святую торжествующую, божественную силу зла…"

— А если я эмоционально истощена? А если я так устала, что во мне нет сил, чтобы обратить свой взор на то высокое, что вне меня… Я в последнее время жажду погружения в себя, но и на это у меня нет ни сил, ни времени.

— Значит, я должен прийти к тебе на помощь, если ты нуждаешься в моей любви…

— Если бы ты знал, как я тебя люблю. Мне и сейчас хочется плакать, но теперь уже от того, что я совсем рассталась с собой прежней…

— Может быть, этого и не следовало бы делать.

— Нет, нет. Я знаю, что надо делать. Я стану другой, ты будешь любить меня больше, если я стану лучше? Поверь, обязательно стану.

— У меня к тебе просьба, — сказал я неожиданно для самого себя. — Смогла бы ты утешить свою мамочку, сказав ей, что ты плакала тогда от большой любви ко мне, или от счастья, или просто от того, что большая дура.

— Непременно скажу, — рассмеялась Светлана. — Хочешь прямо сейчас?

— Сейчас уже поздно. Как-никак три часа ночи, — сказал я, обнимая бесконечно любимую мною женщину.

В ожидании ребенка было столько нежной прелести, что я и сам заметно резко изменился. Я вот-вот должен был стать отцом. Светлана хорошела с каждым днем, и новый огонь вспыхнул в ее облике. Это был огонь, соединенный с самым высоким Духом, который имеет силу придавать всему новый смысл. То был дух самовозвышения бытия. Дух будущей матери бесконечен, ибо несет в себе силу двух жизней. Двух трансценденций. Я стал писать Светлану, и она теперь получалась совсем другой. Исчезли отчаяние и несобранность. Явилась цельная одухотворенность. Беременность еще не была заметна, а счастливое ожидание новой жизни, появление какой-то высокой благодати, чего-то евангелического уже сказалось в ее очертаниях, сиянии глаз, в чуть располневшей, налившейся груди — все это я улавливал в ее развивающейся женственности, и мои холсты зажглись каким-то глубинно-мерцающим светом. Два месяца я писал только ее. Мне уже не нужно было, чтобы она мне без конца позировала. Я лишь сверял какие-то линии, когда говорилКей: