Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

А ну-ка вспомните, вспоминайте, вы, ханжи поневоле: вы — когда в последний раз держали в руках цветок? Не в кулаке — три-пять-семь — веником, в целлулоиде и финтифлюшках — деревянные, бройлерные, химией произведённые и оттого могилой пахнущие розы-гвоздики, а — просто цветок? Одно маленькое живое чудо — когда? Вот так — в ладонях! у самых глаз — клеточку за клеточкой его, трепетный, благоуханный и не раскрывшийся ещё, созерцая и постигая… Вот так, возле рта — на каждый лепесточек дыша и чувствуя, как вздрагивает он, невесомый, вслед любому прикосновенью… — когда это было в последний раз?..

Идите с миром, все шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц — тут нард и шафран!.. Даёшь ветер с севера, он же с юга!.. Серна моя, я буду гореть в пекле адовом, но эти сосцы, будь я ещё раз проклят!..

И тут в загривок мне уперлось нечто не менее острое, и прозвучал знакомый-презнакомый басок:

— Вставай, Ромео!

Для убедительности Тимур наддал, и копьецо слегка проткнуло мне шкуру. И я моментально вспомнил прошлогоднюю гадюку и не понял, почему он сразу же, как её тогда, не продырявил меня насквозь.

— Стэндап, говорю, шалун, — повторил Тим. — Портки только подтяни…

И все мои давешние восторги уступили место вмиг парализующему чувству первородного стыда.

Вот когда стало очевидно, что вселенная действительно была сотворена лишь для того, чтобы однажды возник я. И чтобы, пройдя свой путь земной за середину, этот мнивший себя чуть ли не совершенным я был ткнут носом в факт неописуемого собственного ничтожества.

Если кто-то затеял Вселенную именно с этой целью, он своего добился. Браво, Кто-то!

С некоторых пор я точно знал, что человек совестлив лишь, пока живы родители. Ну, правда же: по-настоящему стыдно может быть только перед теми, кто подарил тебе жизнь. Жизнь, Любовь, Совесть — если расценивать их как тут написано, с большой — явления, предельно соотносимые в размерах. Чуть-чуть любви и слегка совести не бывает. Это что-то совсем уже другое, и называться должно иначе. И стыдно — не неловко, не конфузно, а вот именно стыдно может сделаться лишь от ощущения, что Жизнь твоя — по глупости ли, подлости, ещё почему — сдулась вдруг как проткнутый мячик. Не жизнь, а — Жизнь. А Жизнь — это прежде всего Мама. А нет её — и совесть атрофируется. И остаются одни однокоренные по привычке, но куда менее содержательные по сути чувства…

Верующим легче: у них для покаяния бог — он у них выше Мамы. Так я думал… А вот поди ж ты!..

Позора, хотя бы отдалённо напоминавшего теперешний, я не переживал никогда. И познакомивший с ним не годился мне ни в папы, ни в мамы.

Нуте-с? Распнём извращенца?

Встать, суд, мать его, идёт!

Суд людской. Самый беспощадный и окончательный на земле и на небе. Самый представительный, а потому и самый многолюдный, эрго неподкупный — суд испокон, ныне и присно завистливых…

В головной колонне, высоко неся проштукатуренные рыльца и потрясая моральным обликом строительниц несложившихся очагов, движутся передовики поругания — старые девы Советского ещё Союза и государства-правопреемника: «Позор селадону!» «Позор!» — зычно вторит плац-парад, подшвыривая выцветшие транспаранты к свежесколоченному аутодафе.

Следом, печатая артритный шаг и поминутно плюясь, маршируют дважды и более тёщи Российской Федерации: «Увы сластолюбцу!» — ревут они по команде с трибуны. «Увы…» — грустно подтягивает семенящая рядом на коротких, что ваши радости, поводках гвардия — кавалеры орденов Серебряных с Золотыми свадеб, их подкаблучники и наказания. Многие пары с внуками, испуганно и нестройно выкрикивающими вслед за взрослыми загадочное слово «Смерть»…

Их нагоняет образцово-показательный полк служителей культа, тянущих фальцетом на одной ноте не менее радикальное: «Оско-питьиа-ми-и-инь!»

Специально приглашённый сводный оркестр военно-морской прокуратуры и прочих органов защиты правопорядка не без намёка лабает забытый хит «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Идущий не в ногу капельмейстер срывается время от времени на кажущееся ему уместным: «За слёзы наших матерей…»

И окончательно повергая потенциальных сочувствующих в ужас, шествие замыкает цвет и оплот обвинения — дивизион отставных жён республиканского и областного значений. Гром их каблуков по брусчатке возвещает собакам о неизбежно собачьей смерти.

Арьергардная шеренга волочит муляж электрического стула с прикрученным к нему безобразным чучелом голого меня. Конструкция увита гирляндами лампочек, мерцание коих, надо полагать, символизирует искровые разряды…