Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— Лёлька, ты чудо!

— Я знаю, — простодушно и нараспев.

Всё-таки жизнь прекрасна.

И не устану я дребезжать об этом. Нету же у меня ничего кроме — сколько бы её, обмылка, ни осталось — с такими вот утрами, с солнышком таким, с хатами вон, до сих пор не разведанными, и книжкой, которую допишу ли, нет, а всё равно греет. А главное — с нею — настырной и всё на свете знающей Лёлитой…

Здравствуй, жизнь. И не спеши, время…

— Обещай, что прочтёшь её своим детям.

— Рукопись-то твою?

— Да. От корки до корки. А потом и их научишь читать и завещаешь прочесть твоим, а потом и их внукам. И дальше. Обещай!

— Сперва пообещай, что они у меня будут, и считай договорились.

Всё, братцы! Теперь я любовался ею открыто и чувствовал, что шиш когда налюбуюсь — просто не успею.

— Мне так хорошо? — перехватила она мой блаженный взор.

— С косичкой-то? Лучше всего.

— Мог бы и сам сказать, вытягивай из тебя всё, — и прижалась. — Знаешь, я раньше думала: ну как это так? какой-то мужчина… а я всегда представляла мужчину, взрослого, не сверстника, а вот именно мужчину, настоящего, с бородой и усами, кстати!.. как это, думала я, может быть, что какой-то чужой дядька станет мне вдруг не просто не чужим…

— А я тебе и не чужой.

— …станет вдруг таким нечужим, таким… сниться будет, например… Ты в курсе, что всю дорогу мне снишься?

— Догадываюсь…

— …я же представить себе не могла, что может быть так плохо только из-за того, что кому-то там тоже, видите ли… И что вот так хорошо может быть просто сидеть вместе, глупости твои слушать и чувствовать, что тебе тоже… ну не знаю, тебе щас как?

— Мне щас почти как тебе, — выкрутился я, поняв, что по-другому и не назовёшь.

— Вооооот! А когда ты совсем-совсем повзрослеешь, когда ты, наконец…

— Тихо!

— Чего? — насторожилась она.

— Нормально всё. Просто помолчи секунду.

А когда? — когда я совсем-совсем повзрослею?

И повзрослею ли я вообще когда-нибудь — совсем-совсем? И что это такое — совсем повзрослеть?

Ну? как, писатель? — неужто оно?

— Да ты чего?

Тихо, девонька, ни слова больше, не спугни!

Вон ведь, оказывается, как всё несложно-то. Не врали пращуры: великие откровения всегда на поверхности. Ты гений, Лёлька!

И я, кажется, немножечко тоже.

Я понял, что — понял. И понял, что ничего сейчас не хочу как бумаги и карандаша, но она истолковала мой ступор кардинально:

— Язык прикусил, да?

— Язык? — повторил я зачем-то и зачем-то проверил: язык был на месте. — А ну-ка пошли…

И, подхватив одной рукой склизкую рыбину, другой сграбастал мою милую и потащил к дому. Если и был у неё когда повод усомниться в моей психической полноценности, так это теперь. Я нёсся, волок её и орал, как оглашенный. Орал, что наконец-то, что вот всё и встало на свои места: бог — есть.

— Есть?

— Есть!!!

Но это не он! не тот, за кого его принимали, он — мечта… самая сокровенная и невозможная мечта… моё идеальное я — окончательно, совершенно повзрослевший, да просто — совершенный человек… или даже так: человек совершенный… хомо перфектус, а? не штука ли?..

— Пёфект континиус? — уточнила она, среагировав на знакомое слово.

— Континиус, континиус, — орал я, погружаясь в состояние полнейшего дежа вю.

Ау, Андрюха! Всё это было уже когда-то.

Ты точно так же вот не то бежал, не то летел, и распирало тебя от немыслимого счастья, и ты пытался облечь это в слова, но слов не хватало, и та, кто летела рядом, лишь повторяла напуганно: что случилось? ну не пугай! ты просто прикусил язык?..

Какой к дьяволу язык — я просто вижу бога!

И тут же подтвердилась одна из самых, пожалуй, страшных догадок: она всегда та же самая!

Женщина. Всегда. Одна…

Их может встретиться на твоём пути целая дюжина. И две. И больше. И ты можешь всякий раз верить, что счастье — истинное, долгожданное, выстраданное и заслуженное счастье — вот. И говорить ей, новой, ещё незнакомой, люблю, как будто в первый раз, будто позабыв, что уже говорил его тем, другим, до неё, говорить, как никогда прежде веря, что теперь вот действительно — люблю. И уж тем более веря, что это — последнее, что никого уже больше не надо. Вот же она! какое ещё может быть потом? зачем? И ты шепчешь, и выхрипываешь, и выкрикиваешь, самого себя стараясь перекричать прежнего: люблю! люблю! люблю! люблю! так и не поняв, что все они — одна и та же. И она тысячу уже раз слышала от тебя это мир опрокидывающее люблю, но слушает опять. И опять верит. Ибо как же не верить? Это другие могут бездумно разбрасываться им по сторонам, ты же чувствуешь, чувствуешь тонко и глубоко, и во всю ширь и высь, потому что ты не такой как они, твоё люблю всего вокруг стоит, и даже ещё дороже — всего вокруг… вообще всего… И не произнести его — нельзя, грех. Потому что в начале слово. Всё равно — слово. Потому что без него ничто ничего не стоит, и всё это просто грязь и блевотина, а на них у тебя уже ни сил, ни желания, да и не было его у тебя никогда — желания грязи. И она слушает, и понимает, и ты не знаешь уже, чего бы ещё этакого отдать за то, что наконец-то она — Она. А она только улыбается — украдкой, конечно же, украдкой! — потому что чем дольше ты живёшь, тем лучше она знает, что ты такое и чего от тебя ждать и не ждать. Хотя и знала это всегда, с самого ещё начала…