Гурген Маари. Два рассказа. Перевод с армянского Нелли Мкртчан и Георгия Курбатьяна. — «Дружба народов», 2003, № 10.
К столетию прозаика и поэта, отсидевшего в лагерях и ссылках 17 лет. Оба рассказа-притчи — и «Армянская бригада», и «Аракел из Муша и другие» — на лагерную тему, оба отмечены какою-то странной музыкой.
«Прозу Маари отличает ироническая интонация, — пишет во вступлении к публикации Г. Курбатьян, — без которой он, казалось, и слова не мог вымолвить. А повествовал он о вещах трагических — о резне, беженстве, неравной отчаянной борьбе обреченных. И самые серьезные, самые патетические либо лирические пассажи непременно сдобрены у него насмешкой — когда доброй, порой лукавой, а подчас издевательской».
Л. Максименков. Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932–1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие. — «Вопросы литературы», 2003, № 4, 5.
«Сегодня можно с уверенностью сказать, что именно речь Сталина стала конспектом всемирно известных докладов Жданова о журналах. Жданов лишь озвучил и творчески развил сталинские тезисы.
Были в речи и неизвестные исследователям мотивы. Отметим один из них. По существовавшей в партийной практике традиции Сталин в качестве верховного вождя мог говорить на темы, на которые не позволялось рассуждать вслух даже его ближайшим соратникам. Во-первых, тем самым его обращения становились более содержательными и интересными. Во-вторых, верховный жрец оставлял за собой право указать наличие иных, скрытых причин для своего выступления. В-третьих, вождь как персонифицированный сгусток коллективного бессознательного мог снять общее напряжение, выговорив одну из щекотливых тем. Даже если это происходило в узком кругу чиновников. Ведь в таком засекреченном и зашифрованном обществе, как сталинская Россия, существовали санкционированные механизмы для передачи сталинских пристрастий, фобий и вкусов инженерам человеческих душ, а затем следовала их прививка массовому сознанию. Это проиллюстрировал Константин Симонов в мемуарах „Глазами человека моего поколения“. <���…> Надо учитывать основополагающий негласный принцип партийной риторики советско-византийского образца: шифровка. Устно и письменно зашифровывалось все и вся. В одной из инструкций кровавого 1937 года, исходившей из Политбюро, было четко сказано: „перешифровать зашифрованное“. Логично, что часто идеологические по форме и содержанию скандалы своей первопричиной имели весьма далекие сюжеты.
Зощенко и Ахматова оказывались зашифрованными громоотводами для бюрократическо-идеологической кампании (в этой ситуации в такой же роли могли оказаться Платонов и Пастернак). Приглашенная идеологическая номенклатура усвоила сталинский урок мгновенно. Это выразится в подборе новых редколлегий — очередной раз в российской истории все многообразие жизни сводилось к примитивным кадровым вопросам».
Евгений Попов. Три вождя. BREZNEV’S WAKE, или Еще не вечер. — «Октябрь», 2003, № 10.
Брежнев, Хрущев, Сталин. Воспоминательное.
«Еще начальник советских чекистов Лаврентий Павлович Берия по радио тогда выступал, и я запомнил начало его скорбной, но энергичной речи, обращенной к соотечественникам: „Дорогие мои, не плачьте“».
Дмитрий Пригов. Где мы живем и где не живем. — «Октябрь», 2003, № 10.
Судя по отсутствию отчества, читатель будет иметь дело с культурологической Д. А. П. ипостасью автора и приличествующим сей ипостаси дискурсу.
Пожалуйста: «При движении власти к доминанту, размытой зоне интеллектуальной деятельности и почти отсутствующем гражданском обществе остро встает проблема формирования профессионально-корпоративной солидарности и этики. Но большинство деятелей культуры все-таки нынче озабочено в основном либо государственной целесообразностью и лояльностью своих поступков, либо экономическим преуспеянием (под видом соответствия читательским ожиданиям и чаяниям), либо захватом власти и влияния в сфере культуры, что неплохо и даже важно (курсив мой. — П. К.), но при наличии серьезного культурно-критицического анализа деятелей культуры и соответственного определения общественной и социокультурной позиции». И ведь не надоедает ему это эсперанто, он его, кажется, очень любит, вот штука какая.
Александр Ревич. Потом был свет и солнце за окном… Стихи и переводы. — «Дружба народов», 2003, № 10.
В 1958 году Ревич (вместе с Самойловым и Голембой) был первым, кто перевел крупнейшего польского поэта ХХ века — Галчиньского. Здесь — переводы стихов, которых до Ревича никто не переводил. «Воробьиная пасха» и «Соколиная охота» — думаю, шедевры.
Читать дальше
