Юрий Мамлеев - Мир и хохот

Что привело его к столь радикальному выводу? Его душа была настолько огромна, что ювелирно точный ответ на такой вопрос невозможен. Он полагал, что не только его земная жизнь, но и предшествующие его существования были нелепостью, страшной больной химерой — и ничего более. Но это еще только четверть беды, с этим можно было бы смириться и жить нелепо и больно до конца всех времен. Три четверти падало на то, что не имело непосредственного отношения к его пребыванию здесь — и суть состояла в том, что ему было просто не по себе быть в этом Творении. Радикально не по себе, до такой степени, что он грезил о так называемом метафизическом самоубийстве, хотя на самом деле это никаким самоубийством не пахло, а являло собой прощание со своей душою и полнейший уход в Первоначало, вплоть до принципиально нового Творения. Это было пассивное Освобождение, бесконечно-неописуемый Покой, без сновидений, Покой в Океане до нового пробуждения, полный расчет с предыдущим.

Но именно на это новое пробуждение, а вовсе не на странный Покой, Гробнов и уповал.

Поэтому вся его практика, чтение тайных манускриптов и были рассчитаны на такой исход. Все остальное, даже Институт исчезновения, оказывалось маской.

Между тем Лена, пораженная встречей с Царевым, сама не зная почему, позвонила в Питер Гробнову и еще одному близкому ей духовно человеку о том, что, видимо, Царев едет в Питер, она видела его на Ленинградском вокзале…

Гробнов, который много слышал о Цареве в Москве, но не встречался с ним, отнесся к этой новости с некоторым интересом, но в целом равнодушно. Питерский же приятель Лены — запил.

Интуиция Лену не подвела: Царев действительно приехал в Петербург.

В один хмурый питерский день Гробнов вернулся домой из Института исчезновения (И И. — как он его называл) в довольно мрачном сосредоточении. Чего-то не хватало в его глобальных планах. Предаваясь медитации, он вдруг взглянул на часы. В это время раздался звонок в дверь. Он открыл. Перед ним стоял человек, высокий, худой, с непомерными глазами. Гробнов взглянул на его лицо и оцепенел. Интуиция Владимира Петровича сработала четко, и ритм сердца стал холодным как лед. И тогда на лице незнакомца появилась улыбка, жуткая, еле заметная, но предназначение ее проникло во все существо Гробнова. Это была даже не улыбка, а немыслимый сигнал из какого-то неизмеримого далека.

— Вы все поняли? — тихо спросил незнакомец. —Да.

— И до свидания тогда.

Гробнов захлопнул дверь в холодном мраке, обливаясь непонятной, безумной, всеторжествующей радостью. «Наконец-то, наконец-то! — мелькнуло в уме Гробнова. — Это не только сигнал, но в его улыбке заложено все, чего мне недоставало. Это было послание мне. Его лицо и, главное, погруженная в тайну улыбка, ее смысл, сейчас понятный мне. Теперь — все, все сказано, все расставлено по местам. У меня есть Хранитель для такого путешествия и исчезновения в непостижимом Первоначале. Исчезновения, но не до конца… Пусть все остальное во мне сгорит, погибнет… Кроме зерна, спящего целую вечность зерна… Пора, пора начинать великий уход. Все подготовлено».

Царев покинул квартиру Гробнова и будто невидимо бродил по туманному Питеру, то исчезая в его туманах, то появляясь опять. Великий город как будто нянчил своего гения — Царев был родом оттуда, — не желая отпускать его в неведомые измерения…

Ровно через месяц Гробнов ушел из этого Творения. Во всяком случае, он был убежден в этом. Ушел, потому что свое присутствие тут он считал неуместным.

А в тайной Москве по-прежнему лилась иная жизнь. На краю Москвы в один из нежно-загадочных дней дремал около пня Степанушка. На пне сидел Данила. Это было как в том месте, когда в начале лета они познакомились необычным образом. Тот же лесок, та же полутьма там, рядом с женственным светом, пробивающимся сквозь листву.

Степан дремал по-своему, упиваясь изгибами своего сознания и в то же время умудряясь внимательно слушать своего Данилу.

Тот говорил и себе, и Степану:

— Я в просторы около черной дыры не пойду пока, Степан. Зимовать буду в Москве. Потянуло меня что-то на изыск. Статьи о древних тайнах, к примеру, теперь у меня многие журналы берут. Надо, надо дать о них понятие. Люди здесь, я обнаружил, хорошие, особенные. Это меня твои Лена и Алла в потаенную московскую жизнь затянули. Жить можно и здесь по-нашему.

— А квартира есть тут? — вдруг сквозь дрему спросил заботливый о друге Степан. — А то у меня угол-то есть. Меня и Лена с Сергеем, и все их друзья, все они, опекают, и рисую я временами от избытка. Они и тебе помогут.