Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи

Тещу ни в коем случае осуждать нельзя: то поколение больно уж натерпелась. И соседка-блокадница не исключение. В детстве ее чуть не съел людоед. В блокаду за ней, четырнадцатилетней девчонкой, гнался мужик с топором. Повезло, что дверь в квартиру была не закрыта на замок, и девочка успела вбежать в квартиру, где спала ее бабушка, и тут же заложила крюк. Ее тогда подкармливали сотрудники в военно-медицинской академии: то косточку оставят, то очистки. Оставляли в определенном месте, без всяких слов. А брат ее погиб — ему было тогда лет тринадцать, у него хотели отнять хлебные карточки, он убегал, упал, поскользнулся, со всего маху ударился затылком о дорогу и умер.

А мать Григорьева считала, что вообще выжила чудом. Она в Сталинграде попала под страшную бомбежку. Тогда все вокруг горело, на ней даже загорелось платье, но она как-то уцелела. Кто выплеснул на нее ведро воды. Ей было тогда шестнадцать лет. Не окажись рядом того неизвестного человека с ведром, и род Григорьевых не продолжился бы. Не было бы и самого Григорьева.

Изменения в современной жизни происходят так стремительно, что далеко не все могут за ними угнаться. Так и отдельные люди иногда застревают в каком-то одном времени. Например, некоторые продолжают одеваться, как в семидесятые-восьмидесятые, слушать музыку тех лет, и обстановка их жилищ остается такой же и даже образ мыслей не меняется.

Во времени могут застревать не только отдельные социальные группы, но и целые местности. Григорьев как-то оказался в одном городе в глубинке посреди России. Ехали, ехали на машине — вокруг — пустыня, никого, ни поселений, ни обработанных полей, какие-то остовы ферм, разрушенные деревни, как после мора. Наконец, приехали в город. Григорьева жители того города очень поразили. Они будто застряли в девяностых годах: грязь, ларьки в решетках, хмурые люди в темной одежде, китайских пуховиках, из которых лезет перо. Мобильной связи тут не было вовсе. По крайней мере, мобильников у людей не наблюдалось. Зато абсолютно все ходили с бутылками крепленого пива, будто с ними и родились. Ни одного человека без бутылки увидеть не удалось. Увидели и типового рэкетира из начала девяностых: в малиновом пиджаке, страшный-престрашный, в шрамах. Он рэкетировал торговок семечек и вполне успешно: те отсыпали ему бесплатно по стакану прямо в карман его потертого пиджака.

Дядьке Григорьева по матери в войну тоже здорово досталось. Любопытно, что сам дядя никогда не курил, но к курению других относился, как говорится, лояльно по одной простой причине: в войну сигареты спасли ему жизнь. В одном из боев он был тяжело ранен осколком в бедро, а таких раненых была установка на машины не брать и никуда не отправлять — пусть умирают на месте. И он тут же лежал рядом со многими другими у медсанбата без всякой помощи. В это время над ним склонился водитель подъехавшей санитарной машины и попросил закурить: приставив, покачивая, два растопыренных пальца ко рту. Кровь вытекала, он слабел, даже сил не было ответить — только глазами указал на вещмешок, в котором лежало несколько пачек трофейных немецких сигарет — окопная валюта. Водитель, очень довольный, взял одну пачку. Дядя ему кивнул: бери все, чего уж тут. И тогда водитель, матерясь с персоналом медсанбата, все-таки запихнул его себе в кабину и в жуткой и мучительной часовой тряске все-таки довез до госпиталя. Там дяде чуть не отрезали ногу, но все-таки обошлось.

У бара вдруг создался шум и нездоровая суета. Это появилась Галина Михайловна со своей подругой. Григорьев обычно старался держаться от этой Галины Михайловны подальше: он нее перла какая-то отрицательная энергия. К тому же она имела на редкость отвратительный голос: тоненький, с подвизгом, хотя сама собой была, как говориться, „гора сала“ и имела такую огромную задницу, что с трудом влезала в стандартное пластиковое кресло. Как-то пыталась подняться, так вклиненное кресло поднялось за ней и Галине Михайловне потребовалось время, чтобы из него выдраться. Все умирал со смеху. После этого она брала только стулья без подлокотников. И конечно, голос. Более мерзкий голос был разве что у соседки по даче — такой же жирной тетки — который буквально не умолкал ни на минуту все выходные, и хуже его была только что разве дисковая пила. А вначале даже Галину Михайловну пожалел — столько лишнего таскать на себе, пока случайно не увидел в столовой, сколько она ест. На обед она бежала всегда в первых рядах, набирала огромное количество еды, хлеба, сдобы и сладостей. Вечером, с жадностью поедая мороженое, она утверждала, что целый день ничего не ест, а почему-то толстеет. Это было как жалобы заядлого курильщика на кашель и одышку. Ответ только один: бросай курить! Таковы часто и жалобы обжоры на лишний вес. На пляже такие личности покупают орешки, в двенадцать часов сразу идут на дополнительный перекус и опять же в первых рядах. Вокруг них на лежаках стоят бесчисленные тарелки с картошкой фри, пиццей, колбасками, другая еда и в изобилии лимонад и пиво, и все это съедается и выпивается. Вечером они идут гулять и обязательно что-нибудь съедают. И теперь лежали студенистыми глыбами и ели. Один лежак уже был продавлен, сломан. Плавать им было лень, они просто стояли в воде у берега и перетаптывались, считая, будто бы так уходит энергия и они худеют. И так лежать, как тюлени, периодически переворачиваясь, и топтаться в воде они могли бесконечно. Оживлялись только при крике: „Обед!“