Элла Фонякова - Хлеб той зимы

Ребятишек, как могли, старались прикармливать.

В течение января я не раз бывала на таких елках. Часто половину «елочного» времени мы отсиживали в бомбоубежище. Зато кулечек с подарком доставлял острую радость.

Приближается день рождения тети Юли. Соблюдая традицию, раз в году все родные собирались по этому поводу у нее на Восемнадцатой линии.

Обрадованная, польщенная всеобщим вниманием, тетя Юля старалась вовсю.

Скудные сбережения тратились на дорогую колбасу, балычок, сыр. На горячее неизменно подавались прыскавшие соком сосиски с картофельным пюре и тепло «дышавшие» пироги. А потом — чай с кренделем и вареньями всевозможных сортов. И тут уж надо было сидеть долго, есть до отвала, хвалить закуску и подробно, заинтересованно обсуждать качество нынешних пирогов. Тетя Юля цвела, а родственники чувствовали себя размягченно, как люди, исполнившие свой долг. Пока все отдыхали от трапезы, я хозяйничала в тетиной комнате в свое удовольствие. Листала тяжелый альбом с плотными старыми фотографиями, на которых натянуто улыбались красавица-бабушка и дурнушка тетя Юля — в шиньонах, в платьях с «буфами». Заглядывала в картонный футлярчик из-под каких-то дешевых, еще дореволюционных, духов. В задымленном флакончике сохранилась капля темной, похожей на валерьянку, жидкости… Легкая серая пыль вздымалась из треугольной коробочки с пудрой «Белый лебедь»… В другом альбоме, потертом, плюшевом, с медной застежкой, красовались старинные поздравительные открытки, предмет моих вожделений: ангелочки в белых ночных рубашечках, веселые желтые цыплята у раззолоченного яичка, томная дама в огромной шляпе с пышными перьями.

С наступлением блокады и голода день рождения тети Юли засиял для меня далекой, прекрасной путеводной звездой.

Мне снились накрытый стол, добрая теткина улыбка и, в особенности, горячая розовая сосиска, повисшая на кончике вилки…

Накануне заветной даты я провела бессонную ночь.

— Посмотрим, какая будет погода, — сказала вечером мама.

Утром — к окошку! Метель… Все погибло!

— Мама, мамочка!..

— Лена, нам ведь не дойти, сама видишь.

— Дойдем!

— Нет, невозможно.

В слезах выбегаю в прихожую. Как сделать, чтобы мама согласилась?

Упрашивать ее бесполезно, она у нас кремень…

Вот если бы был бог!

Папа говорит, что нету его, что бога выдумали темные люди. А может, попробовать? Я ведь тоже еще маленькая, темная…

Сложив руки, как когда-то учила меня религиозная бабушка, я обращаюсь к грозному ленинградскому небу:

— Сделай так, чтобы мы пошли к тете Юле! Очень-очень-очень прошу тебя… Ну, чего тебе стоит? Сделай! (Назвать бога по имени я не решилась).

— Ленка, — зовет меня мама, приоткрыв дверь. — Живо собирайся. Вроде улеглось немного.

Ура! Помог! Хоть и нет его, а помог!

…Мы пускаемся в дальнюю дорогу. Стараемся идти энергично, но дома проплывают мимо, как в замедленном кино. Мама часто присаживается прямо на сугроб — отдышаться. В один из «присестов» лицо у нее делается землисто-серым, она плотно прикрывает веки и хватает меня за руку.

— Что ты, мамуся? Мама!

— Я думала, что уже не встану, что это — конец, — рассказывала мама вечером отцу.

Много ленинградцев вот так, в сугробах, кончали тогда свой путь. Присел человек на минуточку — и не смог больше подняться…

А тетка нас ждала! Жарко натопила свою светелку. Из серой обойной муки напекла блинчиков. Каким-то необыкновенно вкусным способом стушила в латочке хряпу и из фанерного шкапчика вытащила стаканчик черничного варенья:

— Сберегла для своей Ленушки…

Только приборов на столе почему-то не было…

Мирно стрекочут на стене жестяные ходики. Я лежу, поев досыта, на мягких подушках, мама и тетя Юля грустно шепчутся, перебирая имена родных.

Похоронили дядю Володю и Верочку… У Сони умер сынишка… Аннушка лежит в цинге… Толя погиб на Пулковских…

— Приготовила я все, — говорит тетя Юля. — А приборы-то не ставлю, плачу только. Кто в живых — не знаю, доберется ли кто ко мне — тоже не знаю…

То один, то другой член коммуны вдруг сдавал. Первой слегла мама. У нее — дистрофия первой степени, да еще обнаружился туберкулез желез. Она ни на что не жаловалась, хотя пропитанные черным ихтиолом бинты — ими приходилось обматывать горло — приводили ее в отчаяние своим неопрятным видом, и лежала тихо-тихо. И все меньше были заметны контуры ее тела под старым ватным одеялом…