Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц

Этими встречами я пользовалась, чтобы отоспаться, отмыться, отъесться и подкормить свое ненасытное тщеславие. Что получал он? Сексом я явно пренебрегала, им самим тоже. За обед, горячую ванну и чистое белье на удобной тахте я расплачивалась рассказами. Красивые уши Эдика пламенели, глаза сияли, а губы умоляли об одном – не прерывать свободного потока речи. Благодаря моим рассказам, ничем не жертвуя и не рискуя, Эдик входил в заповедный мир неформальной тусовки с тем же нетерпеливым азартом, с каким западная домохозяйка открывает страницу светской хроники. По понятным причинам я не сообщала ему ни о тайных хеппенингах, ни о домашних концертах, ни о подвальных театрах, ни о подпольных издательствах, зато он был посвящен во все подробности мыльной оперы моего круга. Измены, разлуки, запои, внебрачные дети – были предметом моих устных новелл и анекдотов. Никого из моих друзей лично не зная, он с восторгом окунался в жар и холод их страстей, в страх и ужас их судеб и, как ненасытный обжора, просил еще и еще. Он был верным фаном моего скромного дара раскрашивать убогие заборы повседневности яркими красками образного мышления, и мне совершенно не хотелось лишать его этого статуса, зато для мамы моей Эдик воплотил мечту всей ее жизни о "каменной стене", то есть о недоданных ей судьбой заботе, верности и вовремя поданном стакане воды.

Внешне Эдик был совсем неплох – красив и статен, но по-советски ординарен, умерен и аккуратен; вместо "есть" – говорил "кушать", театру предпочитал цирк и кино, искусству – спорт; не читал Исаича, не травил анекдотов про Лелика, не грустил хором под гитару об Абаканских облаках. Я не любила его до слез, до изжоги, до отчаянья, но поддавшись на материнские уговоры, утверждавшей, что "его любви на нас двоих хватит", вышла за Эдика замуж.

Жить вместе, впрочем, нам не пришлось. Негде было, да и не смогли бы мы. Свекровь испытывала ко мне такое лютое чувство, что не только из человеколюбия, но и из любви к животным я не стала бы мучить ее своим присутствием. Какое-то время мы снимали гнусную каморку на окраине, но потом к обоюдному согласию вернулись на исходные позиции: Эдик к своей истеричной мамане и ее сытным, с отрыжкой, обедам, я к скитанию по друзьям, тусовкам и хроническому безденежью.

Последние, полгода моего студенчества были такими же мрачными, как и первые. Внезапно для себя я оказалась в одиночестве и с некоторым опозданием осознала, что, казавшийся таким единым и прочным, круг стал разлагаться. Подруги повыскакивали замуж и остервенело занялись гнездовитием. Друзья – одни с традиционной дулей в кармане пошли на компромисс с социумом и занялись возделыванием собственной карьеры, другие ушли на дно, творили в стол и все чаще впадали в индивидуальные запои, третьи, водрузив на голову кипу, перестали подавать мне руку, остерегаясь моей нечистой крови, четвертые, надев крест, отвернулись, почуяв мой не совсем русский дух. Кто-то занялся разработкой фантастического проекта перехода в Турцию по дну Черного моря, кто-то поспешно женился на финке. Самые непримиримые загремели в "дурку" или "подсели на дурь".

Мое собственное грядущее было и пусто, и темно. В лучшем случае мне предстояло всю оставшуюся жизнь промывать детские мозги ненавистной "сов. лит-рой" на индустриальной окраине столицы, не говоря уже о радужной перспективе делать то же самое где-нибудь в солнечном Ужопинске или Перепиздянске. Именно тогда и начался в моей жизни весьма интенсивный период, который я условно именовала "квартирной камарильей", имея в виду свою жалкую, но ожесточенную мельтешню в поисках так называемого места под сильно лимитированным московским солнцем.

Началось все с того, что ветхий, насквозь проспиртованный дедушка Эдика за мзду согласился прописать нас с ним в своей квартире. Однако потребовал дедуля за свою доброту кремлевский уход и пять тысяч. Согласился, ну и дай ему Бог здоровья. Только где ж нам, бедным студентам, деньги-то взять? На свекровь рассчитывать было смешно. Пришлось моей маме бегать по знакомым – занимать дедушке на водку, нам с Эдюшей на квартиру. Я уже совсем было приготовилась верой-правдой до старости выносить дедулины горшки, как судьба в очередной раз бросила мне лакомую кость удачи. Получив на лапу по тем временам довольно крупную сумму, дедушка на радостях ушел в двухнедельный запой и умер. Деньги бесследно исчезли, но драгоценная квартира с пропиской осталась