Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц

Скрыв очередной укус досады, как всегда с чуть притворным энтузиазмом, я ответила: "Теть Надь, у вас все в порядке?" В ответ я услышала, как она молчит, дышит, словно только что пробежала кросс, и сердце мое бухнулось куда-то в ноги.

Наконец она выдавила:

– Лека, ты только не пугайся, это наверняка ошибка, мне только что позвонили из Орехова – у тебя никто не отвечал... Сказали "Валя умерла."

– Какая Валя?

Все мгновенно поняв, я инстинктивно заслонилась надеждой, что умерла какая-то наша общая знакомая, но не МАМА!

– Лека, мужайся...

Недослушав, я отбросила трубку и осела в мягко вспорхнувшую коридорную пыль.

Не знаю, сколько времени я просидела так, силясь унять рвавшиеся наружу рыдания и вздрагивая при каждом новом взрыве хохота из ставшей вдруг непереносимо враждебной комнаты, пока в светлом проеме коридора не показался вытянутый Сашкин силуэт.

– Что с тобой, малыш?

Я сидела на корточках в темном углу , рядом с болтавшейся на шнуре трубкой, откуда навязчиво доносилось:

– ОА, ОА, ОА...

Стуча зубами, я попросила:

– Саш, поговори с ней...

Он послушно взял трубку, а во мне вдруг вспыхнула и ярким светом все озарила надежда, что сейчас он услышит и поймет что-то такое, от чего через секунду мы уже будем смеяться и...

Очень серьезно все выслушав, Сашка заговорил со мной ласково и фальшиво, как ветеринар делающий укол раздавленной грузовиком собаке.

– Ты не волнуйся, это наверняка ошибка. Этого просто не может быть... Она же была в полном порядке... Ему не удалось скрыть ни испуга, ни детской беспомощности. В его голосе так явственно зазвучало: "Нет, не хочу, пожалуйста, не надо", – что я поняла – не он мне, а я должна ему сейчас помочь. В долю секунды все в моей жизни неузнаваемо преобразилось. Даже намека не осталось от нашей с ним близости, потому что горе жадной звериной лапой схватило меня и с мясом вырвало из всей моей прежней жизни.

Я поднялась, и мы побрели в освещенную мертвенным светом уличного фонаря кухню, где в углу дремал разобранный на детали соседский запорожец, на столах в самом разгаре шли тараканьи бега, а на выщербленном кафельном полу лежал светлый квадрат, с темным крестом посередине. Сердце так и не вернулось на прежнее место, а уже совершенно отдельно билось где-то в горле. Горе проглотило меня и теперь в полном одиночестве мне предстояло жить в его темном, смрадном нутре. Было уже очень поздно. Однако, если поторопиться и взять такси, можно было еще успеть на последнюю электричку.

Домой – больно забарабанило в мозгу. С этого момента я почувствовала странное раздвоение сознания. Одна его половина сразу же капитулировала перед горем и наливалась все большим равнодушием ко всему прочему, другая с маниакальной силой ухватилась за соломинку надежды и отчаянно рванулось домой, туда, где прошло мое детство, туда, где "мы с мамой", к тому, что, казалось, еще можно было вернуть силой раскаяния и магией памяти. Мне страстно захотелось исправить предыдущие, полные холодного отчуждения годы, а особенно последнюю встречу в больнице, когда глухим от страдания голосом мама сказала: "Все..., больше я тебе не нужна". Я же, решив, что это очередной трюк для подавления моей воли, ехидно заметила, что постоянные упреки – шум, лучше всего заглушающий голос совести.

Весть о маминой смерти ядом мгновенно всосалась мне в кровь, и теперь не порабощенная еще горем часть сознания отчаянно боролась, в качестве противоядия поглощая огромные дозы здравого смысла.

– Нет. Не может быть. Это было бы слишком жестоко. Не могло это случиться в день моего рождения...Такое бывает лишь в бездарных романах... Не могла она умереть сейчас, за день до моей свадьбы. Мама! Мамочка!

Память подбросила в топку надежды воспоминание с сильным привкусом дежавю. В восьмом классе, первого апреля какой-то дебил, кажется, субъект по кличке Сяпа, во время перемены перехватил меня на лету с надкушенным яблоком в руке и, не с привычной похотливой издевкой, а с почти человеческим сочувствием сказал, что видел, как полчаса назад мою маму увезли на скорой с сердечным приступом. Я так дико испугалась тогда, что не сразу даже очнулась от ужаса, увидев, грязно хохочущий мне в лицо рот того прыщавого дрочилы. Обманули дурака на четыре кулака! Я крепко врезала ему тогда по сопелке тяжелым, как булыжник, яблоком и на долгие годы забыла о его существовании. Может быть и сейчас я стала жертвой жестокого розыгрыша? Ведь не может же быть, чтобы в эту самую минуту моя мама лежала под простыней в синем свете мертвецкой.