Борис Ширяев - Ди - Пи в Италии

Из этих стихов мне ничего не удалось сделать, но потом случилось познакомиться с их автором в одном из лагерей ИРО на медицинском осмотре. Передо мной в очереди стоял здоровенный красивый детина. По его обнаженному торсу прямо анатомию изучать можно было бы, так рельефно выступали тугие узлы и связки мускулов. Я залюбовался, — он заметил, расправил плечи, напружил грудь.

— Есть силенка!

— Русский?

— Пожалуй, что так…

Потом мы встретились в читальне. Он смотрел итальянский иллюстрированный журнал «Нуово Мондо» и смачно ругался.

— Сволочи, так их перетак!.. Иоськина пропаганда врет, так она свою цель имеет… А эти чего брешут, мать их…

Причиной страстного монолога моего нового знакомого было фото на странице итальянского журнала, на котором изображалось несколько плачущих женщин, идущих одна за другой в ворота, на которых красовались перекрещенные серп и молот. У ворот стояли часовые.

— Что плачут — это верно. Заплачешь, да только не с радости, а тут видите, что сказано, — упер он в подпись крепкий, темный палец и, медленно ведя его по строке, с запинками, но правильно прочел текст, — от радости! Ах, сукины дети!

— А вы по-итальянски уже читать приучились?

— Я по-итальянски читать прежде, чем по-русски выучился.

Моему собеседнику было лет около тридцати. Явно русский. Судя по говору, должно быть южанин, в хохла отдает. Ясно — «новый». Что за притча?

— Как же это у вас так получилось?

— Очень просто. Я в Италию неграмотным пришел. — Так и сказал: пришел.

— Из России?

— В Италию — из Чехии… Ну, а в конечном счете — из Горловки… Знаете? Бывали?

— Знать — знаю. Бывать не приходилось. Ну, а много подсчитывать пришлось пока от Горловки до итальянских прелестей добрались?

— Это как подсчитывать? Километры, что-ли? Кто их знает? Путаные этапы были.

— Вот про этапы я вас и спрашиваю.

— Тоже подсчитать нелегко. Начались они на Донце, когда я на немецкую сторону перешел.

— Сами перешли или в окружение попали? <

— Сам, как есть, и два передка со снарядами принес. Я в артиллерии служил.

— Что-же вас потянуло?

— Это дело серьезное, — задумывается Александр Иванович (так зовут моего собеседника), — я из лишенцев. Батька моего раскулачили в 33-ем году, а он человек очень характерный был. Советскую власть эту никак не уважал. Не русская она, говорит, а жульническая… одно мошенство. Даже и в школу меня не пускал. Добру, говорит, там не научат.

— Поэтому вы и неграмотным остались?

— Так и получилось. Я плачу, прошусь, когда мальчёнкой был, мне обидно, а он не велит. Ну, а потом некогда было. Когда выгнали нас со двора, мы в шахты ишачить оба подались. Какое-ж там учение…

— А на службе вас не обучали?

— Это в армии? Как-же… политрук оченно налегал. А я уперся. Дурака из себя строю, говорю — неспособен.

— Да ведь вы хотели учиться?

— Тут у меня другая думка была. Обучат — значит в комсомол пишись, а то хуже будет. А я в комсомол не желал.

— Почему?

— Не хотел. Правильности в нем нет. Одна трепотня. Соглашательство.

— Какое же в комсомоле соглашательство? — искренно удивился я. — Там против соглашательства, оппортунизма ведут борьбу.

— Это для наружности, а у самих соглашательство. Комсорг зачитает, и все соглашаются.

Вот, думаю, индивидуалист какой выискался. Интересно. Конфликт личности и коллектива — проблема сложная.

— Ну, а все-таки почему вы к немцам пошли?

— Вот от этого соглашательства и пошел. С самолета листки сбрасывали. «Сталин капут»… Русская Освободительная Армия формируется, — значит, не один я несогласный. Представился момент, я и перемахнул.

— И к генералу Власову попали?

— Нет. К румынам. Я им листок даю с немецкой печатью, пропуск, какой с самолета кидали, а они не берут, и меня — в концлагерь.

— Из него как выскочили?

— В казаки поступил.

— К Краснову попали?

— Нет, к фон Панневицу. Полковник один приехал к нам в лагерь и завербовал. Я, говорю, не казак, а русский. Он говорит: ничего, мы тебя в казаки перепишем, нам это безразлично.

— Так у фон Панневица и воевали?

— Не долго. Я на курсы нового оружия оттуда подался, в город Лецеп.

— Что вас туда дернуло? Я знаю, там трудно было, да и специальность опасная.

— Обратно от соглашательства ушел.

— С кем же казаки соглашались?

— Они может, и не соглашались, а пропагандист опять соглашательную линию вел на немецкую руку. Устроим, говорит, всевеликий Дон под немецким протекторатом, — это трудное слово Александр Иванович выговорил легко, вероятно, пропагандист его часто употреблял, — значит, обратно русской власти не будет, а только соглашательство.