Дарья Форель - Лечебный факультет, или Спасти лягушку

Мне было скучно. Я вмешалась:

— Вы, это, марксист?

Голованов проигнорировал и меня.

— Я ношу третий год вот эти вельветовые штаны. Если вы спросите — да, они мне порядком надоели. Однако в вашем возрасте я установил, что не смогу жить одной материей. Родители мои были настроены иначе. Жалею ли я? Разумеется, нет. Нельзя жалеть о том, что судьба наделила тебя определенным складом духа. Но можно жалеть, что другие люди покупают яхты. Зависть? Нет, я бы не сказал…

Я встала.

— Вы не заметили, что полгруппы покинуло аудиторию?

Голованов огляделся по сторонам. Пару раз прошелся пальцем по правой ноздре.

— Заметил. Пускай народ не слушает. Это их дело.

— На экзамене — отражается?

— Ни в коем случае. Вы будете готовить рефераты. Поэтому садитесь и не бойтесь. И помните — кому неинтересно, тот сразу может идти.

Игорь вскочил и с муравьиной деловитостью собрал свой портфель.

Затем взгляд Константина Леонидовича рассеялся. Голос немного притих. Его речь стала напоминать электрокардиограмму умирающего. Ровная нить с редкими острыми холмами.

— Жениться? Я раньше хотел. Но каждый должен жениться на человеке, похожем на него самого. Обладающем идентичным фенотипом. Нехорошо, когда в паре один темный, а другой — светлый. Это портит общую картину. Гены смешиваются. Некоторые разновидности людей скоро вымрут, как амурский леопард. Это ненормально. Мне, например, подошла бы блондинка…

Мне было жалко Голованова. Во-первых, он надрывался. Во-вторых, он был глубоко несчастным человеком. Неудачники вообще народ несчастливый. Снова ковырнулась националистическая тематика. Столько нацизма и плюрализма в одном здании я раньше не видела. Но это — не самое грустное. Я решила с ним поговорить. Поговорить как будущий терапевт.

— А чем вы увлекаетесь?

— Охотой.

— Правда? У вас есть винтовка, ружье?

— Нет. Одалживаю у друга.

— Каким был ваш последний трофей? Вы подстрелили утку? Или, может быть, зайца?

Голованов помял свою ладонь, издав несколько звонких хрустов. Глаза его забегали. Кажись, он решил пошутить:

— Я подстрелил… егеря. То есть в ногу.

— Надо же!..

— С тех пор не могу точно сказать, что у меня есть увлечение.

— Ужас! Вас судили?

— Нет, все обошлось. Егерь оказался привыкшим, Ну ладно, приносите на следующий урок доклад. Я проставлю вам оценок на неделю вперед.

— Спасибо, принесу.

Он всем телом подался вниз, пытаясь меня разглядеть

— А вы, часом, не еврейка?

— Ну да. А что?

— Вот, я думаю, представители вашей нации — самые шустрые. Самые понимающие жизнь люди, — эта фраза была наполнена ядовитым презрением, — Вы, наверное, отличница, да? Точно отличница. Сразу видно.

— Не хочу вас разочаровывать, но я надеюсь получить свою первую четверку именно на вашем экзамене. У меня ничего никогда не шло, кроме гуманитарных предметов.

— Как, вы отстаете? Неужели вы позволите этим гоям вас обогнать?!

— Да, отстаю. И что?

— А родители вам что говорят? Наверное, вашу мать это очень беспокоит.

— Мою мать ничего не беспокоит. Она вообще человек уравновешенный. А вы, я посмотрю, тревожитесь часто. Особенно относительно национальностей.

— Нет, да вы что! Как вы могли такое подумать? У меня много друзей-евреев. Карпович, Рубинчик, Ульянский…

Есть такая закономерность: если человек говорит, что у него много друзей, предположим, евреев, или грузин, или, допустим, бурят, — он явно кривит душой. Либо не друзья они ему вовсе, либо он просто бытовой шовинист. Обычно это сочетание и того и другого. Голованов открыл дневник и пометил тех, кто покинул нас преждевременно. Вскоре прозвенел звонок.

Вот, подумала я, слава богу, нашелся антисемит. А то уже прямо неясно было, чем украсить этот торт из классовых предрассудков, гнусных стереотипов и простой мизантропии. Как раз отыскалась красивая вишенка. Прямо хочется положить на самую верхушку. К тому же антисемит — это как-то личностно. Всегда приятно ощущать индивидуальный подход.

Дальнейшие занятия проходили так же. На них присутствовали только я, Коротков и Цыбина с Лаврентьевой. Остальные для видимости заходили, потом — отпрашивались в уборную и исчезали до самого конца. Меня эти занятия развлекали. Страстные речи Голованова впервые в жизни вызвали во мне — как бы правильней выразиться? — художественный интерес. Тогда я этого еще не осознавала. Просто нравилось за ним писать, как под диктовку, а потом — читать и формировать что-то новое. Я записывала все, что он говорил. Получалось смешно. Потом этот текст я немного корректировала. Добавляла в него сцены с уроков. Отмечала, кто как реагировал на ту или иную реплику.