Кэтрин Хайд - Пурпурное сердце

Он может предположить только то, что воспоминания Уолтера каким-то образом связаны с его собственными, и именно это объясняет тот унизительный инцидент на пороге дома Эндрю, но сейчас он слишком измотан морально, чтобы мучить себя новыми вопросами и искать на них ответы. Он знает, что для понимания происходящего, если такое вообще возможно, логика не применима.

Он решает переночевать в своем фургоне.

Во сне он видит себя на берегу родного ручья играющим на саксофоне, к нему подходит Уолтер и тихо садится рядом.

Это высокий широкоплечий молодой человек примерно того же возраста, что и Майкл. Темные волосы, темные глаза, легкой щетиной пробивается темная борода.

У него подбородок с ямочкой, как у Кэри Гранта. Военная форма местами порвана.

Майклу кажется, будто он его знает. Или хотел бы знать, если этого еще не произошло. Он из тех, с кем можно познакомиться на автобусной остановке или за стойкой бара и тут же завести разговор, поскольку Уолтер располагает к общению.

У него очень темные карие глаза, почти черные. Они многое повидали, эти глаза.

Майкл прерывает игру на саксофоне и жмет руку Уолтеру. Рука у него теплая и крепкая.

Майкл говорит:

— Я все испортил.

— Нет, — отвечает Уолтер, — ты отлично справился.

— Вышла какая-то путаница. Ты говорил, мне будет понятно, что делать.

— Ты все сделал правильно.

— Ты хочешь сказать, что больше от меня ничего не требовалось?

— Абсолютно ничего.

— Так что теперь все в порядке?

— Будет в порядке.

Удовлетворенный беседой, Майкл вновь берется за саксофон, звучит мягкая и печальная мелодия.

Уолтеру, похоже, нравится сидеть и слушать. Потом он ложится на землю, подложив руки под голову, и устремляет взгляд в облака.

Музыка звучит красиво, как никогда прежде.

Я вовсе не собираюсь оправдывать Эндрю и просить прощения за его поведение. Я лишь хочу рассказать вам, каким он был в дни нашей дружбы.

Конечно, в чем-то он, сегодняшний, такой же, каким был прежде. Вам просто нужно узнать его.

Скажем, по тому эпизоду в госпитале. Где я сейчас нахожусь. После эпизода с пулей-убийцей. Да, я понимаю, что сбиваю вас с толку, но, видит Бог, я этого не хочу. Так вот, это не имеет никакого отношения к тому случаю, когда мне снесло полбашки. Все случилось за несколько недель до того, как мне окончательно изменила удача. Я не люблю вспоминать то время, поэтому опущу самые страшные подробности.

Он навестил меня в первый же день. Во всяком случае, в первый день, когда я пришел в себя.

Я подавлен. Это результат ранения, но он еще не знает об этом, как, впрочем, и вы. Депрессию усугубило и то, каким я увидел свое тело сегодня утром, когда меня переодевали. Первые впечатления после случившегося. Первое по-настоящему серьезное ранение.

Зрелище не для слабонервных.

Такое впечатление, будто ваше тело собрано заново — гладкое и ровное, каким оно и должно быть. Хотя вы об этом никогда и не задумывались.

Первое, что я говорю, завидев его на пороге больничной палаты:

— Эндрю! Господи. Я думал, ты погиб.

Я словно вижу перед собой привидение.

Он отвечает: «А черт, меня убить невозможно». Потом мы молчим, не зная, что сказать друг другу.

Странная штука — мы ведь с ним старые друзья, а часто бывает так, что нам не о чем поговорить. Затем он, видимо что-то вспомнив, спрашивает:

— Так ты все-таки завалил того парня?

— Какого парня?

— Ну, за которым погнался.

В этом весь Эндрю. Я ведь никогда не говорил ему, что погнался за парнем. Он сам нарисовал для себя картину происшедшего.

Что до меня, так мне всегда приходилось подпевать его небылицам.

Поэтому я говорю:

— Ну, двоих я подстрелил у входа в пещеру, а потом, как видишь, мне самому надрали задницу.

Он смеется, позволяя моей шутке стать концовкой рассказа.

— Что ж, двоих — это хорошо. Отличная работа.

Меня так и подмывает попросить его заткнуться, но я сдерживаюсь.

Видите ли, еще одна причина моего угнетенного состояния — воспоминание о том, как я уложил двух япошек выстрелами в спину. Мне самому удивительно, что на меня это так подействовало, учитывая, для чего мы здесь находимся.

Я впервые в жизни убивал. Это не должно было иметь значения, ведь я убивал врага, и тем не менее мысль об этом не дает мне покоя. Разве японские матери не плачут, когда их сыновья не приходят с войны? Об этом как-то не думаешь поначалу, но потом приходится. Никто ведь не готовит тебя к таким моральным испытаниям. Да и как возможно подготовить? Хотел бы я знать.