Махмуд Теймур - Живи, Египет!

Илева извинился перед беем за неподобающую для гостя обстановку и хлопоты, которые доставила учителю эта проклятая девчонка: «Я сейчас только собирался отправить ее назад». Шарбат явилась домой совсем недавно. Ее привел высокий смуглый мужчина, он сказал, что работает баввабом. Хороший человек. Встретил ее случайно — она шла по улице и плакала… «Я дал ему двадцать пять пиастров, бей, верьте слову».

Илеве было лет тридцать, хотя выглядел он на все сорок. Такой же тщедушный, как и дочка, низенький, смуглый, с заросшим щетиной подбородком, с нервным лицом. Правая рука у него была обожжена и искалечена. Зато на левой пальцы сжимались в тяжелый кулак. Он спустился вниз, взял две чашечки кофе в соседней кофейне. Принес стул для бея. Предложил ему сигарету. Устаз Кемаль отказался. А Шарбат все стояла дрожа, словно от холода. Ей хотелось забиться куда-нибудь, спрятаться подальше, но в каморке спрятаться было некуда.

Хозяин ласково посмотрел на нее (хотя только вчера бил ее нещадно) и спросил:

— Почему ты убежала, Шарбат?

Она глядела на него умоляющим взглядом, не отвечая ни слова. Вернее, она пыталась ответить, но лишилась дара речи. Отец крикнул:

— Отвечай бею, сучья дочь!

Наконец ей удалось вымолвить хриплым шепотом:

— Я не хочу работать прислугой.

Она впервые попала в услужение. Неделю назад, когда отец привел ее в дом устаза Кемаля и оставил там, она поняла, что ее обманули. Отец сказал, что отведет ее к тетке, и она думала, что будет играть там, как играла, придя из школы, на улице, перед своим домом с сестренками Хамдией и Зейнаб. Их любимой забавой было срывать листья с деревьев, класть их в жестяные банки, а потом представлять, будто они стряпают на огне разные кушанья. Готовую еду они раскладывали на тарелки, которыми служили им баночки из-под гуталина. Иногда она мыла дома настоящую посуду, подметала пол или нянчила маленького братишку Галяля. Но едва она переступила чужой порог, как сразу же поняла, что попала не в дом своей тетки. Там было много комнат, радиоприемник, телефон, всякие другие вещи, которых она никогда раньше не видела: холодильник, электрическая плитка и большая кукла, принадлежавшая хозяйской дочке. Когда куклу наклоняли, она открывала и закрывала глаза, пищала, как младенец.

Теперь отец прикрикнул на нее:

— Тебя не спрашивают, хочешь ты прислуживать или нет!

Потом он понизил голос и заговорил мягче:

— Ты же знаешь, я сейчас без работы. Что же мы будем есть, подумай сама, Шарбат?

Илева работал в пекарне. Однажды печь взорвалась, и вся пекарня сгорела. Сгорел заживо и ее хозяин, а у Плевы оказалась обожженной правая рука.

— Благодари аллаха, — внушал он дочери, — что отец твой жив остался. А ежели бы помер?

Когда он привел девочку в дом бея, то заметил, как брезгливо передернулось лицо госпожи при виде Шарбат. Может, дело тут было в платье Шарбат или в ее обуви. Но больше всего его уязвило то, что госпоже явно был противен запах, исходивший от его дочери. Она зажала нос, открыто выражая свое презрение: как будто дочь его совсем из другого теста. Он слышал, как хозяйка попрекнула мужа: «Она ведь еще маленькая. Лучше возьмем другую, постарше». Илева — словно продавая лепешку покупателю — возразил ей тогда: «Но она у меня смышленая, госпожа, живо всему научится».

А сейчас девочка упрямо повторяла:

— Все равно! Не хочу работать прислугой!

И потрогала свои коротко остриженные волосы, вспоминая недавнюю обиду.

Когда отец ушел, а она осталась, глотая слезы, хозяйка увидела, что ее рваное платье одето прямо на голое тело, а жесткие волосы кишат насекомыми. Не теряя времени, она сшила ей платьице из своих обносков и сделала сандалии из старых дочкиных туфель. Она ушила и белье, оставшееся от прежней служанки (специально хранимое для такого случая). Затем отвела девочку в ванную и сама следила, как она мылась, заставив с особой тщательностью вымыть голову. После этого велела смазать волосы керосином и взяла гребень. Всякий раз, как она вычесывала насекомых, ее мутило. Она размахивала гребнем перед самым носом у девочки и кричала с каким-то злобным торжеством в голосе: «Вот, гляди, какая гадость у тебя в волосах!» И снова принималась яростно орудовать гребнем. Пуще всего госпожа боялась, что эти насекомые заведутся у нее или у ее дочки. И потом… потом она вдруг нанесла Шарбат самую горькую, самую тяжелую обиду. Она схватила ножницы и стала стричь ей волосы — коротко, под мальчика.