Эрвин Штритматтер - Время на размышление

Кухонное окно распахнулось, но никто не позвал меня; наоборот, я услыхал доносившийся оттуда густой, как из бочки, мужской голос — Гланте.

Тут уж я заревновал не на шутку и думал уже не о том, что скажут люди, а землю, копая, швырял на все четыре стороны, как будто хотел раскидать по свету весь огород.

Обходительная, аппетитная, смачная женщина — так говорят о моей жене у нас в деревне; впрочем, не только мужчины, но и женщины, а это что-нибудь да значит. Но в тот момент я думал только о мужчинах. Уж они-то не станут скупиться на двусмысленности по ее адресу в мое отсутствие. Как-никак, а она на десять лет моложе меня, и кто знает, сколько недель требуется для того, чтобы из безупречной женщины сделать падшую? Что же мне, семейной жизнью своей рисковать ради свиноводческой премудрости?

Я покопал еще немного, но желчь и голод душили меня. Я отшвырнул лопату и направился к дому. Гланте стоял у распахнутого окна, глядел на меня в упор, делая при этом вид, будто не замечает меня, и басил: «Все это случилось без меня, но думаю, что если бы с Эдди не носились тогда как с писаной торбой, то, похоже, и не пришлось бы обходиться с ним так круто!»

Что вы на это скажете? Расселся в моей собственной кухне да еще и устроил здесь суд надо мной, хозяином! Гнев оглушил меня, я рванулся к заднему крыльцу и вдруг слышу, как мои девчушки щебечут на кухне. Она что, с ума сошла — делать детей свидетелями своего прелюбодеяния? «Как бы там ни было, а мы тебя отправим в школу Культурбунда», — сказал Гланте.

— Не можем же мы уехать оба, — ответила жена.

— Эдди и не думает ехать.

Этот общий любимчик Гланте вел себя так, словно он хозяин у меня в доме, даже и решал уже за меня. Кровь ударила мне в голову. Я вошел в кухню, схватил Гланте, скрипнул зубами и, не говоря ни слова, вытолкал его за дверь.

Гланте не сопротивлялся, и я чувствовал, как дрожит этот трус — и это все, что он мог сделать для своей возлюбленной?

На улице он оглянулся, и я увидел ненавистный золотой зуб. Гланте смеялся. Ну видали ли вы когда-нибудь такого нахала?

Я встряхнулся, как жеребец после колики, и вышел за калитку сада.

Вечер, лес, копошение и шорохи в верхушках деревьев. Вот они передо мной, стволы с их подземными и надземными кронами! В последнее время я частенько вот так прогуливался по лесу. Мне были нужны эти прогулки. Человек сам придумал себе недостаток времени. Мысли становились в лесу легкими, как ветерок, но тогда гнев оттеснил их в самые дальние уголки мозга и, подобно яду, все глубже и глубже внедрялся в меня. Я таращился на старые сосны, натыкался на бидоны, оставленные смологонами: в голове стоял тонкий звон, и жалила, жалила ревность. Великолепно, грандиозно! Я и не заметил, как это все началось у них с Гланте. У некоего ученого-самородка по имени Кинаст, который вознамерился было заново открыть весь мир, выросли рога, а уж односельчане-то, конечно же, давно заметили соответствующие наросты у меня на лбу.

Летучая мышь, что из ранних, налетела вдруг на меня и шарахнулась в сторону, испугавшись, должно быть, моей белой рубашки. Небо и земля слились в какое-то черное месиво, и я, тяжело дыша, продирался через него. Гланте затем, значит, хотел спровадить меня на курсы, чтобы крутить здесь шашни с моей женой! Но для чего ему отправлять на учебу ее, если я останусь? И на этот вопрос нашла ответ моя ревность: он мог навещать ее в школе, он был свободен, а я должен буду торчать дома «по уходу за детьми».

А моя жена? Она будет сидеть в этой школе в окружении, быть может, сотни мужчин, сотни сладкоречивых донжуанов, уж у них-то там и культура, и то и се, и все что угодно!

Почему я просто не запретил жене ходить в эту амурную школу? Было у нас тогда что-то вроде плана женского просвещения: долой плиту, даешь чужих мужчин! Иначе я, чего доброго, снова в рачьем виде угодил бы в районную газету.

Была уже почти ночь, когда я, замерзнув, повернул домой. Я был голоден и бледен как смерть. На кухне я поел как нормальный человек, может, даже чуть больше, но капуста отдавала бочкой.

Явилась жена. «Что случилось?»

Я только оттопырил нижнюю губу. Ни слова в ответ. Спать я не лег, а принялся читать «Крестьянскую газету», не забывая оттопыривать губу; прочел обывательские анекдоты под рубрикой «Уголок юмора», но прочел и несколько специальных статей, а одну из них даже дважды. В конце концов я заснул, устроившись в кресле у телевизора.

За ночь моя нижняя губа отдохнула, но утром она снова была там, где ей положено быть у оскорбленного человека. Даже обычный утренний поцелуй жены не заставил ее изменить своего положения. Этот поцелуй был мне противен даже больше, чем отдающая бочкой кислая капуста.