Эрвин Штритматтер: Вторник в сентябре, или Про талант и норов

Да, ярмарка! Летом тут был прекрасный луг, где паслись коровы — пощипывали не спеша лютики, молочай, клевер, а теперь за какую-то неделю на его месте пышно расцвела идея по поднятию массовой культуры.

Мы задержались у так называемого автоаттракциона. Мое внимание привлек мужчина в кепке с блестящим лаковым козырьком. Он катался в своей искрящей электроповозке по самому краю машинной толчеи и явно стремился в полной мере насладиться управлением и самой ездой, но его машину то и дело затирали другие водители, причем в большинстве случаев просто из желания затереть. Вот модель мира в глазах пессимистов, подумал я. Нет, такой мир мне не нужен! Куда приятней жить в мире, где нормальной езде мешают в основном только дураки. Куда это Кинаст опять запропастился? С ним как раз можно потолковать о таких вещах.

Кинаст созерцал картины доморощенного художника, который ради того, чтобы как можно больше походить на человека творческой профессии, каким он представляется базарному ротозею, специально отпустил длинную гриву и обзавелся замшевой курткой. За «полотна» выдавались холсты, в масляном варианте повторяющие слащавые открыточные мотивы. До торгового уголка кустаря-художника доползали аппетитные запахи ярмарочной кухни, вызывая обильное слюновыделение у ценителей искусства, это, однако, не помешало одной молодой чете купить картину Пахарь на фоне закатного неба, да и как было не купить, когда небо там было прямо как живое. Длинногривый умелец по части масляных красок извлек из багажника своей «Волги» картину Пахарь на фоне надвигающейся грозы и заполнил ею возникшую было прореху.

Кинаст уплетал жареную колбаску, и его так и распирало от желания поспорить. Он стал допытываться у меня, в чем разница между искусством и халтурой, мало того, — ему требовался немедленный и по возможности исчерпывающий ответ.

К переднему ветровому стеклу «Волги» было приставлено наиболее увесистое из творений холстомарателя — что-то на злобу дня. На «картине» были изображены три фигуры. Одна фигура представляла рабочего, что можно было заключить по тому, что в руках она держала молот. Голова второй фигуры была покрыта форменной зеленой фуражкой типа тех, какие носят австрийские пограничники. Зеленая фуражка рождала уверенность в том, что перед нами крестьянин. Третья фигура была облачена в белый халат и изображала явно не дояра молочно-товарной фермы. Все три фигуры, над головами которых грузно провисали провода высокого напряжения, целеустремленным, размашистым шагом двигались влево. Руки свои они призывно и путеуказующе протягивали к золотистой раме картины. По мнению Кинаста, золотистая — под бронзу — рама символизировала светлое будущее. «Что, может, скажешь, эти три передовика — тоже халтурная работа?»

Очень может быть, что с ярмарки мы бы уехали рассорившись. Но нас отвлекли женские визги.

Напротив — там, где загружали лошадей, — что-то случилось. Все ценители искусства ринулись туда, и, хотя доморощенный художник во всю мощь своих легких кричал им вдогонку: «Да куда же вы, граждане, глаза-то разуйте, граждане, ведь все как есть написано натуральными масляными красками!» — мы тоже не удержались и вслед за всеми кинулись к лошадиному торгу.

А случилось вот что: за повод лошадь дергали и тянули сразу десятка два мужиков, уздечка не выдержала и лопнула. Оказавшись совершенно свободным, жеребец огромными скачками понесся на зрителей. Толпа кинулась врассыпную; стремясь выбраться на безопасное место, люди сшибались, валили друг друга наземь.

Лошадь проявила уважение к лежащим на земле и позволила ухватить себя за гриву. Принесли новую уздечку. Катастрофа не состоялась, но то, что она могла состояться, повергло укротителей лошади в настоящий гнев. Сама вероятность катастрофы показалась наиболее жестоким и озлобившимся из них достаточным оправданием, чтобы применить насилие.

Торг огласился злобным воем; казалось, вскричали черти, которых только что затолкали в мешок. В минуту была разобрана загородка ближайшего дачного садика и на широкий круп лошади посыпался град ударов кольями и штакетинами. Одни тянули лошадь за повод вперед, другие били ее сзади. Ломались штакетины, отлетали в стороны щепки. Женщины голосили от жалости и в смущении отворачивались от побоища. Бывшая чья-то любовница крепко-накрепко вцепилась в руку одного из тех, кто в очередной раз занес палку над лошадиным крупом, но в воздухе продолжали свистеть удары его «соратников» — до тех пор, пока жеребец не встал передними ногами на мостик. «Ну теперь небось сообразил, что к чему, нн-уу, пошел, пошел, зар-ра-за!»