Владимир Кавторин - Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг”

— Не думаешь, значит? А жаль! В твоем возрасте думать о себе следует хорошо, даже очень! С запасом. С большим запасом, надолго! Понять, что ты не гений, — всегда успеется. Не следует торопиться. Но на данный исторический момент положение ваше, юноша… Комсомольская принципиальность — она всегда, сколько помню, жаждала крови, хоть за последние тридцать лет… — Он осекся и какое-то время молчал. Потом сел снова за стол. — Ладно. Можешь поверить моему опыту: когда человеку делать нечего, единственный для него выход — на все плюнуть и все позабыть! И занырнуть! Уйти из пределов досягаемости на глубину. Чтоб никто… А жизнь — она долгая. Очень! В твоем возрасте этого не понять! Долгая, со многими поворотами, с такими, что и в страшном сне тебе не приснятся. Но если пружинка есть — она как-то когда-то, а все ж вытолкнет тебя в нужное. Хотя ни ты, ни я, ни один человек не знает на самом-то деле, что ему нужно. Пока не случится это, пока не дотумкаешь вдруг: вот! Вот для чего все оно было!.. Ну?!

Язева давно нет, а пружинка… Задумавшись, он брел вдоль вагонов и забрел так далеко, что, когда тепловоз, коротко гукнув, стронул состав, очнулся с некоторым опозданием. Побежал назад, потом вдруг сообразил, что на встречном движении не заскочить, остановился, его вагон был уже рядом, он его пропустил, рванул следом, проводница Тоня тянула к нему руку, у него хватило ума ухватиться не за нее, а за поручень, и, вскочив наконец в тамбур, он привалился к стенке, ловя дыхание.

— Ну, слава Богу, я уж за вас испугалась, — сказала Тоня и вдруг коротко хохотнула.

— Чего ты?

— Тапок вы потеряли… Еще сюда как-нибудь да вернетесь.

— Не велика потеря! — Он снял с ноги и выкинул в открытую дверь второй. — Никуда не стоит возвращаться за поношенным тапком.

— А примета такая: стоит — не стоит, раз здесь что-то забыл…

— Ни за что! — гордо сказал он и пошлепал босиком по коридору, отчего-то вдруг чувствуя себя молодым и рисковым.

А в Сосновске опять навалилась тоска. Время было пустое, жаркое, никакой суеты, длинные летние вечера, читаешь-читаешь, потом идешь побродить, душно, листва на липах обвисла как тряпочная, пыльно… Каждый раз с вечера будто б гроза собирается, но ночью чуть только покапает и назавтра все та же духота, пустой день, длинные сумерки… Даже к книгам его перестало тянуть. Ровно в шесть запирал свой кабинетик и останавливался у бастионного мостика: куда идти? Впрочем, не имело значения. Он ходил и ходил, надеясь утомить себя, уснуть без ненужных мыслей, и в самом деле ни о чем не думал, вроде б как засыпал на ходу и вдруг спохватывался, озираясь недоуменно: где он, как вдруг здесь оказался?.. Надо, думал, с этим кончать. Завтра же ехать в областной архив, заняться сосновским купечеством, крестьянскими промыслами, в конце восемнадцатого века чего только не везли отсюда в столицу, а какие тут были усадьбы, какой крепостной театр, масоны, съезжавшиеся к Подобедову, хотя… «Кому нужны твои мартинисты? — хихикал Серега Дроздов. — Иллюминатов копай — нынче они в моде, потому как всем все до лампочки…» И почему-то в такие вечера думалось только о неудачах, о том, сколько в столе заметок и сообщений, так нигде и не принятых, о кладовке, где валялись материалы для стенда о шереметевских крепостных — владельцах полотняных заводов… В Ведьмино в полусгнившем сарае нашел он как-то почти целый ткацкий стан, за зиму, по нескольку плашек, перетащил его в город на санках, делал выписки из Туган-Барановского, архивных документов, чего только не собрал, — и что? «С какой это стати мы будем Шереметевых прославлять? — сказали в райкоме. — Все равно крепостники, хоть некоторым и давали забогатеть». — «Да вы поймите!..» Куда там! Зачем понимать то, от чего одни хлопоты?..

А может, не им, а ему самому надо было что-то понять? Не о восемнадцатом веке, а о себе?.. Может быть, не было в нем той пружинки, о которой говорил старик Язев? Или была мала, слаба, не туда толкала… Только ведь и хватало ее, чтоб каждую неделю мотаться в район, высиживать там, выпрашивать… Может, он действительно живет какую-то чужую, безрадостную, жалкую жизнь? Потому и жалкую, что чужую… И опять никуда он не ехал, не находил в себе сил чем-то заняться, только кружил и кружил вечерами по городку, иногда незаметно выскальзывал из него в поля или в лес, уходил далеко, возвращался затемно, ноги гудели, но все равно не спалось, хоть ни о чем и не думалось…

Вдруг застал себя в совмещенном своем санузле стоящим на табуретке и ладящим веревку к фановой трубе, которая, прежде чем уйти в потолок, делала тут небольшое колено. Застал и вздрогнул: «Господи, неужели?» Даже взмок от страха, что мог бы так все и сделать, не придя в себя, не очнувшись… Соскочил на пол, отдышался, умылся, вышел на улицу. Было темно, тепло, фонарь у поворота обернут туманною радужкой… Брел не задумываясь, следя только за тем, как постепенно светлеет, проступают крыши домов, силуэты деревьев, как туман, неведомо откуда берясь, тянется по огородам длинными языками, стекает к Мшинке и кажется чем-то мягким, уютным, во что можно так легко навсегда погрузиться… К нему, к этому туману, и шел, не замечая улиц, из него и вышел навстречу ему старик. Вышел, молча посторонился и снял шляпу, склонив перед ним бугристую лысину. «Доброе утро!» — хотел сказать Лев Гаврилович, но в горле лишь пискнуло что-то, он отвернулся в смущении и увидел собаку. «Собака снится к верному другу, — вспомнилось из какого-то сонника, — а кошка — к неприятностям…» — и он сам себе удивился: почему из сонника, разве я сплю?