Франко Маттеуччи - Праздник цвета берлинской лазури

— Русский поэт Валерий Шаганов рассказывал мне о своих путешествиях в Африке, о саванне, о закатах, и в этих историях всегда присутствовал баобаб. Он укоренился в моем сердце, и без него я уже не могла жить, мне нужно было видеть его постоянно. Вот почему он мне так дорог.

— Что еще за Шаганов? — с отвращением спросил Замир.

Умберта проглотила вторую порцию ревности и проговорила:

— Мой старый друг…

— Твой возлюбленный?

— Да нет, старый друг в смысле возраста, ему, наверное, было года семьдесят три, не меньше. А ты что, ревнуешь? — со смехом прибавила она, желая поддеть Замира.

— Да нет, нисколько, — возразил Замир, по-женски капризно махнув рукой.

Умберта лишний раз убедилась, что он гей. Она вспомнила все то, что заставило ее увлечься Замиром: их первые встречи, его очарование, их нежные, неспешные прогулки. Она видела в нем мужчину. И вот его женская сущность, опять так неожиданно проявившаяся, спутала все карты. Она чувствовала себя так, как будто долго-долго преследовала оленя и внезапно обнаружила перед собой удава.

— Что с тобой? Вспомнилось что-то неприятное?

— Нет, ничего, я просто устала. Мне еще надо в саду кое-что доделать. Ладно, пока.

Сидя на верхней площадке лесов, Замир скользил кистью по куполу храма Гименея и постепенно успокаивался. Такая работа имела четкие границы, начало и конец, не то что мысли, которые бродили у него в голове, не находя пристанища ни на секунду. Краска заливала пористую поверхность, стирала неровности.

Снизу за Замиром, который реял в небе, как ангел, наблюдал Руджери. В последнее время он почти не уделял юноше внимания, убивая время в забавах с группкой провинциальных геев. Внезапно им овладело сильнейшее желание обладать Замиром, сорвать с него одежду прямо здесь и сейчас. Однако его отвлек Манлио Каробби, которому не терпелось поделиться новой идеей. За время работы он внес бессчетное количество изменений в проект, каждый раз повторяя:

— Теперь у меня имеются четкие представления о том, чего бы я хотел.

Руджери позвал Замира. Манлио вытащил из-под мышки чертеж, раскинул его на столе из неструганых досок и начал:

— На сводах купола, где вы располагаете все созвездия, которые можно увидеть с территории виллы Каробби, между туманностью Андромеды — спиральной галактикой, созвездием Андромеды, астероидом Гаспра и кометой Якутаке, появившейся в марте тысяча девятьсот девяносто шестого года, нужно поместить…

Манлио, как заправский астроном, подготовил фотографии, чертежи, таблицы и, порывшись в них, продолжал:

— Так вот, в центре купола, среди всех этих созвездий, нужно поместить вибрирующую луну из «Звездной ночи» Ван Гога. Она станет центром композиции.

У Руджери на уме был только Замир. Архитектор едва слушал Манлио, но умело продемонстрировал свое восхищение, бросил восторженный взгляд на репродукцию «Звездной ночи» и сказал, что ему не терпится начать работу. Именно поэтому ему совершенно необходимо сейчас отправиться с Замиром в рабочий кабинет. Чтобы изучить возможные подходы к исполнению росписи.

— Раздевайся, — проронил Руджери, как только они оказались наедине.

Во влажной жаре, отдававшей горечью разговора с Умбертой и трудностью предстоящей работы, Замир почувствовал необходимость как-то расцветить послеполуденные часы. Неспешно, рассеянно он разделся, уронив белую тунику на паркет, разрисованный пятнами краски и бодрыми завитушками пастели.

С тех пор как он перестал принимать гормональные препараты, грудь уменьшилась не сильно, но все же достаточно, чтобы сделать его гораздо более мужеподобным. Замир оперся о столик для рисования и распустил волосы, предоставив черной гриве свободно рассыпаться по обнаженным плечам. Рот его скривился в довольной ухмылке.

Архитектор овладел юношей с неистовством, накопившимся за эти жаркие часы. Замир раскинул руки на небесно-голубой карте с изображением созвездия Андромеды, навалившись на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога. Придавленный к вибрирующей луне, жгучей, как солнце, он ощутил такое варварское удовольствие, какое не смогла бы дать ни одна женщина.

Утренний свет удобно расположился на ореховом комоде XVIII века. Отблески солнечных лучей покатились по темному мрамору и взорвались на позолоченных ручках.

Тициана лежала на своей кровати с балдахином, придавив ногами голубую атласную подушечку. На серебряном подносе оставались крошки пирожного с кремом, поданного ей на завтрак. Желтая роза, пожелание доброго утра от Манлио, погибала от удушья в складках ковра. Так Тициана приняла Умберту, которая заставила ее одеться.