Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

— Ханс — это моя проблема, тоже мне защитница нашлась, отстань, он сам себя защитить сможет, а я ему подскажу — как. К тому же мне вообще все равно (разумеется, ей не все равно).

Хансу известно, что женщина, которая защищает мужчину от других, часто выглядит так, будто делает это против воли, но это сильнее ее воли. Мягкость одерживает верх над твердостью. Никак не похоже, чтобы в Софи бушевала какая-то внутренняя борьба, она заказывает себе колу с ромом. Близнецам такое не по карману, они безучастно отводят глаза в сторонку, когда к их столику приближается официант, но в этом заведении к такому привыкли. Ханс заказывает напиток еще дороже, мать перевернулась бы в стареньком кресле, если бы только представила себе это. Он тратит заначку, заработанную на сверхурочных.

Анна говорит, что в природе слабый склоняется перед сильным, как, например, тростник перед северным ветром. Или как безмолвие перед лесом.

Райнер: — Так вот, значит, нападение с целью ограбления…

Ханс: — Ищи дурака. Вы вообще без понятия, о чем треплетесь, это сплошное помешательство.

Райнер: — Помешательство? Такие категории в моем понимании не существуют, ибо нормально и полезно для здоровья все, за исключением овощей и фруктов. И в искусстве такое помешательство получает все большее признание, оно обнаруживается в живописи сумасшедших, а скоро наверняка появятся художники, которые сами станут наносить себе раны, и это будут наиболее современные модернисты из всех, какие только есть. Например, весь окровавленный, переходишь улицу и демонстрируешь свои глубокие раны полицейскому — как произведение искусства, естественно, тот ничего не понимает, и пропасть между ним и художником, который в то же время есть свое собственное произведение искусства, становится непреодолимой. Преклонение перед чем бы то ни было, что провозглашено не тобою самим, никуда не годится, не в счет, это я цитирую. Все дело в том, что человек должен вырваться из этих смехотворных оков, выкованных из якобы нынешней реальности и из перспективы некой будущей реальности, которая едва ли более ценна, чем теперешняя. Цитирую: «Каждая истекшая минута несет в самой себе отрицание столетий хромоногой, изломанной истории».

— Гырг, — выдает Ханс, полоща глотку напитком. — Вот уж кем не хотелось бы работать, так это полицейским или художником. Разве что, может быть, музыкантом-инструменталистом.

Женщину, которую он любит (Софи, ясное дело), он станет тщательно оберегать от всего некрасивого; Бетховена и Моцарта разрешит только после тщательной проверки.

Анна держит ушки на макушке, ведь имя Софи Ханс произноси таким теплым тоном, который ей ох как не нравится. Дерьмово, что, в полном соответствии с законами природы, тебя не привлекает так сильно то, что уже имеешь, а все больше тянет к недостижимому, а ведь как бы ей хотелось самой лично олицетворять все недостижимое, но Софи прибрала его к рукам. Дрянь дело. Полное дерьмо. Чтоб ей сдохнуть, Софи этой, которая тут же все просекает и поднимает брови.

Райнер спрашивает Софи, не думает ли она, что Хансу больше всех хочется быть необыкновенным, так как по части интеллекта он из них самый заурядный. Она так не считает? Анна говорит, что каждая фраза Ханса звучит так, словно любой другой человек уже произносил ее самое меньшее тысячу раз. Кто Анна в этой любви, штурман или штурвал? Потом выяснится. Быть может, выяснится уже в ближайшие десятые доли секунды, потому что она опять начинает ощупью пробираться в сторону Хансовых ляжек, явно имея определенные интересы, касающиеся владения кое-какими участками его тела. Ханс отодвигается от Анны, ведь на людях так не поступают, да к тому же в присутствии Софи, и несмелая рука женщины, ведомая любовью, вляпывается в обсосанный комок жвачки, приклеенный кем-то к стулу. Жвачка прилипает к пальцам, и назойливо липнет любовь, засевшая вдруг в самой глубине.

Ханс в принципе против насилия, и в это можно поверить, ведь он обладает большой физической силой и не нуждается в ее применении. Он купил себе книгу, написанную Стефаном Цвейгом, известным писателем, которая ему очень понравилась, и тем не менее надо расспросить кое о чем, потому что литература всегда такая сложная.

— Софи, я хотел тебя спросить по поводу одной книги.

Райнер говорит, что Софи могла бы ответить, но отвечать станет он сам, потому что литература— его епархия, а не Софи; дело Софи — литература его собственного сочинения, именно ей она должна внимать двадцать четыре часа в сутки. Хорошо, что Ханс начинает с чего попроще. Ханс говорит, что Стефан Цвейг — самое трудное, что только есть. Райнер говорит, что духовное единение между ним и Софи несравнимо интенсивнее и прочнее, чем могли бы быть любые телесные связи, которых пока нет. Интеллектуальная связь сохраняется всю жизнь, плотская же — в лучшем случае пару недель.