Катарина Хакер - Бедолаги

Якоба била дрожь. И что-то оборвалось, взорвалось. Он выпрямился всем телом, открыл глаза и изумленно уставился на Мириам, протянул к ней руки в тоске и горе. «Почему, почему? — спрашивал он себя. — И как она с этим живет? А так ли оно было?» Он обнял Мириам, дрожь не прошла, но стала незаметнее, как тонкий покров над его любовью и его тревогами, и воспоминания смешивались с запахом Мириам, с запахами июньского дождя, и он увидел тех двоих в парке у пруда: младший красуется, озорует, но шалости эти столь же нежны, сколь нежны движения старшего, когда тот принимает его из воды. Обнимая Мириам, он все думал, что лучше бы тот старший и вправду был Бентхэм.

Баюкал Мириам в руках и знал, что сейчас уйдет, раз она так хочет. Оглушенный, одурманенный, он последовал ее знаку и вышел из дома, не осознав, где находится, и двигался как слепой до какой-то улицы, до канала, чья черная вода отдавала гнилью и лениво текла дальше, к парку, к вольеру, чьи обитатели давно уже спрятались в листве на ветках и уснули.

Якоб прикрывался темнотой как одеялом, и, хотя сердце его стучало часто-часто, хотя он вцепился в сумку влажной от страха рукой, он спокойно миновал Кэмден-Лок, свернул вправо, заметил идущего навстречу человека, заметил слева машину, расслышал рокот басов из-за закрытого ее окошка, разглядел за рулем женщину с сигаретой. Она притормозила, глянула на него в зеркало заднего вида и тут же нажала на газ, оставив его позади. Одно движение ноги, краткий миг, когда решалось, открывать ли окно, заговаривать ли с ним. Неведомое единство взгляда и мускулов. Вот так его взвесили и сочли слишком легким.

Восприятие окружающего обострилось, он чувствовал ноги в ботинках, носки и привычное трение между ними и вдруг остановился, чтобы вспомнить руки Мириам, ее пальцы между пальцами его ног, подушечку большого пальца, поглаживающую его ногти, и шепот, которого он не разобрал. Их разделял крошечный отрезок времени, готовый удлиняться и удлиняться, и вдруг наручные часы, которые он высвободил из-под края рукава, представились ему циферблатом, где по кругу движутся крошечные фигурки, Мириам и он, Якоб, Изабель и Бентхэм, а в самом центре — смерть с косой. «Нет, мы не увидимся больше, — сказала на прощание Мириам, — если только Иона не велит». И помахала рукой ему вслед, радостно, даже ласково, будто зная его будущее наперед и пытаясь подбодрить.

«Владение, — говорил Бентхэм, — есть оборотная сторона потери, и мы лишь делаем вид, что оно обеспечивает стабильность на долгий срок. На деле же это зеркало бренности, куда мы смотримся столь же пристально, сколь и в зеркало нашей ванной. В конечном счете там и тут мы видим, как сами стареем и приближаемся к смерти, хотя бывают, конечно, минуты восхищения красотой, не так ли?» Якоб погладил пальцем свои часы, показывавшие половину одиннадцатого, погладил стекло, под которым стрелки двигались каждая в своем ритме, заметно или незаметно, и прислушался к шуму и голосам из открытых окон дома. Ему вспомнились картины Ватто, увиденные вместе с Изабель. Картины, где смерть не изображена, но незримо присутствует — в грациозных движениях, сжавших время до неизмеримого мига, хранящего в себе бренность и потерю.

И вот она, улица Леди Маргарет. Белая лиса нырнула под припаркованную машину, вспрыгнула на ограду, балансируя, пробежала поверху и исчезла в каком-то саду. За окном на первом этаже стояла Изабель — силуэт, недвижный контур. Может быть, ждала его. Может быть, наблюдала за лисой. Якоб помахал ей, совершенно счастливый. Но она повернулась и ушла в глубь комнаты, не заметив его. Против света ее фигурка казалась напряженной и совсем тоненькой.

Дэйв говорил, будто другие люди живут не в городе, а в деревне, где у каждого огромный сад с яблоневыми деревьями, а еще животные, и не только кошки, как Полли, но еще и собаки, овцы, бывает — даже пони, и на них можно ездить верхом или запрягать их в маленькую карету и кататься по округе, по полям и вдоль речек, пока не захочется есть и не пора будет домой. А дома все садятся за длинный стол и едят, едят, пока не надоест. По утрам дети вместе уходят в школу, бегут по саду к воротам и ждут остальных, Сару они бы тоже подождали, а потом все вместе отправились бы в школу со своими ранцами и бутербродами и еще с питьем, потому что на большой перемене все едят вместе, там дают суп и пудинг, а потом можно играть, пока не зазвонит звонок. Со скоростью света учат там чтению и письму — так сказал Дэйв и тут же принес ей тетрадку и синий карандаш, выпавший из отцовского кармана, нарисовал буквы. «С» — как «Сара», как «синий», и карандаш был синий, и пятна на руках синие, а она их прятала — руки в карманы, карандаш под матрац, а отец искал его, искал.