Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

Чего еще она могла желать?

Звездой театра она тоже не стала. Но это ее уже не волновало. Годы добавляли спокойствия и умеряли амбиции.

Сейчас она сама написала, или «сделала», как ей нравилось говорить, монолог под названием «Луиса» о Луисе Перес де Самбране. В нем были отрывки из ее стихотворений, фрагменты «Анхелики и звезды», «Гракхов», «Дочери палача» и длинные монологи, написанные самой Элисой. Она потратила два года, чтобы «сделать» этот текст. Два года и очень много усилий, потому что она не была писательницей. Молодой режиссер, из тех, что любят театральные эксперименты, вызвался его поставить. Элиса не была уверена, что спектакль состоится, — вышестоящие театральные власти, то есть цензоры, сочли текст пессимистичным, а потому недостойным «кубинского народа». Пессимистичным? Разве мог быть оптимистичным или жизнерадостным монолог, посвященный поэтессе, на глазах которой по очереди умирали муж и пятеро детей? Разве можно было весело написать о шести смертях, которые она пережила, дожив вдобавок до восьмидесяти семи лет? И что общего имела эта женщина и ее несчастная жизнь с революцией, с революционными идеалами, с достоинством кубинского народа, с «новым человеком»?

— Сочли? Глагол «считать» здесь не подходит, ты так не думаешь? Цензоры не считают: они приводят в исполнение приказы. Послушай, дорогая, цензура и бюрократия — прародители отчаяния, спроси хоть бедного господина К. [29] Главный герой романа Франца Кафки «Замок», страдающий от нелепых бюрократических препон. . — Это сказал Оливеро в первый вечер, когда Элиса приехала с неутешительными новостями. И добавил: — И это притом что господин К. не был знаком с коммунистической бюрократией, которая, на мой взгляд, худшая из всех.

Элиса не ответила. Она предпочитала не вступать в такого рода дебаты. Обычно, когда назревал спор, Элиса разрешала его одной фразой:

— Я, — и она делала ударение на этом «я», — верю в социальную справедливость.

И она вкладывала в эту фразу достаточно и серьезности и иронии, чтобы каждый мог воспринимать ее так, как считал нужным.

Вероятнее всего было то, что она не сможет поставить свой монолог о Луисе Перес де Самбране. Помимо надвигавшегося циклона — именно это было причиной ее приезда — ей нужно было увидеть Оливеро, поговорить с ним, послушать его. Болезнь сделала Оливеро более желчным, но и более проницательным.

Элиса оставила свой «понтиак» цвета берлинской лазури там, где заканчивались мангровые заросли, о которых ее отец заботился так, словно это были благородные деревья Орегона, и даже не подумала закрыть машину на ключ — зачем? Они находились на «краю света». Андреа, ее мать, вздыхая и кивая, всегда жаловалась, что они живут в глуши.

— Живем у черта на рогах, — часто повторяла Мамина, то ли с радостью, то ли с печалью.

Мало кто, кроме них, помнил, что на этом пляже, на скалистом берегу, у подножия заросшего казуаринами холма один американец некогда отважился поставить деревянный дом. И мало кто знал, что приливы и отливы не разрушили дом, что дом по-прежнему стоит на своем месте и что в нем живет целая семья. Элиса думала, что, если ее отец или дядя Мино нарочно задумали забраться подальше, чтобы спрятаться от тяготившей их реальности, они никогда не смогли бы найти более подходящего места.

С каждым днем все более язвительный и недовольный, разочарованный и больной, Оливеро заявлял:

— Поймите же, наконец, этот пляж — одна из черных дыр Вселенной.

Еще он любил повторять:

— В день, когда я умру, я осознаю, что уже был мертв.

Обе фразы, как это ни странно, вызывали у всех, даже у Полковника-Садовника, бурное веселье в темные, знойные, кишащие москитами вечера на пляже.

В любом случае, думала Элиса, даже лучше, что они живут здесь, подальше от Гаваны.

Сейчас она старалась не смотреть на море. Впрочем, не обязательно было смотреть на него. Оно умело напомнить о себе. Разными способами. Запахом дохлой рыбы, например.

Элиса пошла по усыпанной гравием дорожке к дому. Окруженная кошками, в изорванном переднике с нарисованными пальмами, Андреа уже встречала ее на террасе, где все стулья были предусмотрительно и крепко привязаны к оконным решеткам толстыми веревками.

К дому так редко кто-нибудь приближался, что, заслышав звук мотора, все были уверены, что это Элиса или Хуан Милагро. Время от времени, когда какие-нибудь юнцы (или уже не юнцы) предпринимали очередную попытку сбежать на Север, приезжали джипы оливкового цвета. В них были солдаты в форме тоже оливкового цвета и красных беретах, вооруженные до зубов, с рациями, телескопами, измерительными приборами, и они вели себя с той наглостью, которая так свойственна военным, считающим себя хозяевами всего на свете. Жители дома не слишком боялись этих визитов. Формально им нечего было скрывать. Хотя на самом деле были две вещи, и обе важные: корова и лодка. Частным лицам не разрешалось иметь корову. И лодку тоже. И то и другое было серьезным нарушением. Поэтому и корова Мамито, и «Мейфлауэр» были надежно спрятаны.