Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Свыкся и прижился к миру я,
было так и будет по сему,
ибо человек — он не свинья
и привыкнуть может ко всему.

Спеши, подруга! Ветер лет
несет нам осень вместо лета,
уже и лес полураздет,
а ты, дружок, еще одета.

Я стал спокойней от бессилья
осилить своды мертвых плит,
лишь узкий шрам, где были крылья,
в часы бессонницы болит.

Естественно, что с возрастом трудней
тепло свое раздаривать горстями,
замызгана клеенка наших дней
чужими неопрятными гостями.

Поскольку в мире все взаимосвязано
помимо и превыше осознания,
общение с гавном не безнаказанно,
и разны только формы наказания.

Всегда художников плеяда
свой услаждала горький век
струеньем уксуса и яда
на выдающихся коллег.

Я жил как все другие люди,
а если в чем-то слишком лично,
то пусть Господь не обессудит
и даст попробовать вторично.

Надеюсь, что правду, едва лишь умру,
узнаю при личном свидании,
пока же мы с Богом играем в игру,
что будто Он есть в мироздании.

Вполне еще держу я свой стакан,
и стелется мне время, как дорога,
я только не смеюсь по пустякам,
и жизнь моя бедней теперь намного.

Быть может, завтра непригодней
для жизни будет, чем вчера,
зато сполна дано сегодня
и ночь до самого утра.

А помнишь, как, из губ напившись яда,
подруга от любви изнемогала
и, слепо бормоча «оставь, не надо»,
расстегивать застежки помогала?

Душевного огня прозрачный свет
заметно освещает наши лица,
и сколько мы живем на свете лет,
свечение меняется, но длится.

Я много колобродил и грешил,
презревши воздаяния опасность,
а многое сумел и совершил
единственно, чтоб выяснить напрасность.

Есть годы, когда время воспаляется
страстями мятежей и революций,
и только мудрецы живут, как яйца:
присутствуют, но глубже не суются.

Я в зеркале такой кошмар
вчера увидел утром мглистым,
что из души последний пар
немедля вытек с тихим свистом.

Ракеты глотают пространство,
гонимы азартом игры
и блажью земное засранство
продлить на иные миры.

Не зря слывя за совратителя,
всегда и всюду злой еврей
ожидовлял путем соития
иноплеменных дочерей.

Есть нечто вне формы и меры,
вне смысла, вне срока, вне фразы,
что острым предчувствием веры
тревожит незрячий мой разум.

А славно бы увидеть, как в одежде
я лягу под венки при свете дня
и женщины, не знавшиеся прежде,
впервой сойдутся вместе у меня.

Приятель позвонил, что рядом он,
тоскливо будет вечер нами прожит:
бездарен и пронзительно умен,
застольем наслаждаться он не может.

Я жил бегом, но вдруг устал,
и новых мыслей — кот наплакал,
и голова моя пуста,
как юбка, скинутая на пол.

Вслед музыке, мятущейся по мускулам,
эпоху, как похмелье, держит плен
расслабленного, вялого и тусклого
кануна неизбежных перемен.

У множества людей тоскливы лица,
готовые к любому выражению,
когда бы пофартило прислониться
к любому, но сплоченному движению.

День — царство зла. Но в час вечерний,
смывая зависть и коварство,
нам разливает виночерпий
добра и кротости лекарство.

Бери меня, мотив, томи, зови,
тянись неодолимо и протяжно,
все песни мы поем лишь о любви,
а к Богу или дьяволу — неважно.

Подлинность истории — не в бумажной каше,
красящей прошедшее контурно и бледно,
подлинность истории — смех и слезы наши,
тающие в воздухе быстро и бесследно.

Я в этой жизни — только странник,
и вновь уйду в пространство ночи,
когда души отверстый краник
тепло свое сполна расточит.

Надежды, в Бога душу, вашу мать!
Надежды! Вам же следует сбываться!
С надеждами прекрасно выпивать,
но очень тяжело опохмеляться.