Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

В этих любезных моему сердцу мыслях промелькнуло одно слово, из-за которого я просто обязан сделать отступление. Набрел я однажды на понятие, которое ввел в обиход немецкий психолог Левин. Еврей, разумеется. Вообще я наткнулся, читая о познании человека, на такое количество евреев, что мелькнула у меня отчетливая мысль: Творец наш именно еврейскими умами изучает свое безумное хозяйство.

Так вот, психолог Левин ввел понятие об уровне притязаний. Это представление каждого из нас о пределе своих возможностей во всех жизненных проявлениях, во всех областях своего существования. Но это также и список претензий, предъявляемых нами к судьбе нашей и к окружающему миру. Уровень притязаний определяет и окрашивает всю нашу жизнь, ибо в нас действует стремление реализоваться, выложиться, поднять планку прыжка к верхней границе своих возможностей, а если получится — и выше. И поэтому уровень притязаний определяет, за что человек берется — судить, понимать, делать, — а за что — нет; где просит поставить планку повыше, а где машет рукой и уходит в другие игры. То же самое происходит в области нравственной, в этом глухом лесу, где уже много веков блуждает все человечество. Только здесь все гораздо сложней. Здесь никому нельзя передоверить полностью заботу о себе и нельзя обойтись без помощи. Здесь притворство и зоркое осуждение других (ханжество) низменно столь же, как открытое непротивление стихии (цинизм). Здесь влияют один на всех и все на одного, здесь отвечают каждый за себя и все за каждого. Но это я уже сбился на воскресную проповедь для бедных.

В наших обыденных мыслях и разговорах совершается непрерывная оценка уровня притязаний — своего и других. Ты много о себе думаешь, он себя недооценивает, это им не по плечу, где уж нам, дуракам, чай пить, с кувшинным рылом в калашный ряд, сами с усами, не лыком шиты, и я не хуже других — все это об уровне притязаний. Он создается подсознательным анализом собственных сил и ожиданий, отношением окружающих нас людей. Он то призывает, требует, томит и побуждает, то сдерживает, придавливает, тормозит.

Конечно, идеальный случай — когда уровень притязаний является счастливым порождением возможностей, а не мыльным пузырем претензий, но только я пока такого не встречал. Естественно, в других. И все мы таковы. А плохо это или хорошо, не знаю по сию пору.

Можно притязать на самостоятельность и независимость, культуру и образованность, любовь и уважение, достаток и успех, чины и должность, дружбу и доверие, право на участие и право на лидерство. Можно притязать на понимание всего на свете, ум и умение общаться, чувство юмора, сложность судьбы, тяжесть былых страданий, глубину личности. Это я выделил области, где уровень притязаний любого достаточно высок — попробуйте, к примеру, заявить собеседнику, что у него нет чувства юмора или что жизнь его была возмутительно легка.

Еще забавна странность нашего устройства: успех в каком-нибудь одном деле вздымает наш уровень притязаний во всем прочем. Будто это некая единая веревочка: вздернутая в одном месте, она дает волнообразный всплеск по всей длине. И тогда способный математик начинает вдруг уверенно судить о живописи, а дева, прытко вышедшая замуж, — обо всем на свете.

Тут я снова ловко и незаметно вернусь к защитным механизмам личности, поскольку всюду здесь в Израиле встречаю бедолаг, которые, от новой жизни жуткие страдания терпя, спасают себя мифами, надутыми из притязаний. Я не слишком ли научно завернул? Но я предупреждал. И это очень просто. Сосед мой по двору (пусть будет он вопреки здешней традиции с отчеством, ибо весьма немолод), некий Семен Ильич, был очень-очень видной фигурой в своем родном городе Туле. Что-то возглавлял он, чем-то одновременно заведуя и руководя. Здесь в этом качестве он пригодиться никому не мог, а также ни в каком другом, поскольку слишком долго был начальником, что знаний не дает и разума не освежает, как известно. Он отнюдь не бедствует, получая пенсию и разные пособия, но полон сил еще и на что-нибудь престижное с готовностью согласен, ибо потерей прежней роли (см. выше) сильно удручен. Со мной он разговаривает изредка, и я услышал от него с удивлением, что все мы, кто приехал из России (кто бы ни был и откуда ни приехал), — носители высокой европейской культуры, которая туземцам здешним и не снилась. В силу чего задача наша — наставлять и обучать, а нас должны — призвать и попросить. Я робко возразил, что лично я нисколько и ничуть не чувствую в себе вышеозначенной культуры, пусть меня он в свои списки не включает. Был я удостоен снисходительной ухмылки и понял, что хочу или не хочу, а я культуры европейской — тоже носитель. Я замолчал. Я вообще люблю соглашаться с собеседником: он тогда быстрей меняет свою точку зрения. На меня лился воспаленный монолог о полном бескультурье здешнего населения, которое и не евреи вовсе, а бог знает кто и откуда взялись.