Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Рони Маркусу немного за тридцать. Он для своих лет чуть полноват, у него пухлые щеки и добрая, слегка рассеянная улыбка. Но если его собрат по столь же уникальному дару Ури Геллер (тоже, кстати, из Израиля) богат и знаменит, то Рони не избалован даже интересом к себе. Как-то немецкие ученые вызвали его для исследований, написали о нем несколько статей, развели руками и оставили попытки разобраться. Рони щедро и привычно утоляет любопытство посетителей, по-детски радуясь их изумлению.

Столовую ложку, которую он взял со стола (мы везли с собой несколько штук из разного металла), можно с трудом согнуть двумя руками. Рони держит ее двумя пальцами правой руки, а левой кистью легко поводит по воздуху сантиметрах в пяти от нее. Он смотрит на ложку (а потом и смотреть перестанет, продолжая разговор), и ложка прямо на наших глазах начинает медленно сгибаться. Потом он такую же ложку таким же легким помаванием руки без всякого прикосновения завяжет узлом.

Ложку, которую он закрутил вокруг ее оси, сделав ей винтообразный черенок, я унес на память. Ложка эта — из мельхиора, сотворить с ней такое без тисков и вручную просто невозможно, ее даже не согнешь руками. В двух пальцах Рони (и вокруг неторопливо движется рука, не прикасаясь) ложка плавно и легко поворачивалась вокруг своей оси, словно металл на время потерял, утратил свою твердость и ломкость.

Кстати, о твердости. Одну из ложек (нами принесенных) Рони держит двумя пальцами за край черенка, и она висит неподвижно, а он смотрит на нее, размеренно поводя второй рукой невдалеке. И где-то в середине черенка ложка становится настолько мягкой, что нижняя ее часть начинает слегка раскачиваться и отпадает. Так могло бы рассечь металл пламя газовой горелки или лазерный луч. Края на месте разрыва совершенно холодные.

Мы все оцепенело смотрим. Перед нами зримо раздвигаются границы реальности. Рони говорит, что после таких сеансов ощущает некоторую усталость. А еще он говорит, что когда людей много, то ему работается легче: кажется, что он заимствует энергию у зрителей.

Уже наслышавшись ранее о его способностях, я прошу его согнуть ключ, зажатый у меня в руке. Это впечатление я забуду не скоро: твердый латунный ключ в моем крепко сомкнутом кулаке вдруг шевельнулся, и, разжав кулак, я увидел, что он согнут.

У меня был загодя составлен перечень того, что я хотел увидеть, и Рони взял мои наручные часы. Положив их на ладонь, другой рукой он стал над ними делать вращательные движения, и часовая стрелка закрутилась по циферблату со скоростью секундной. Так же послушно закрутилась она и в другую сторону. И вопреки магнитным полюсам планеты с легкостью вращалась стрелка компаса (принесенного нами).

Рони взял, не глядя, денежную купюру (тоже нашу, то есть заведомо случайную), зажал ее между ладонями, на краткое мгновение ушел в себя — и назвал одну за другой все десять цифр ее номера.

Не стану я писать о том, чего не видел сам, рассказывали всякое и много. Мне и увиденного было достаточно с лихвой.

— Извини меня, Рони, за бесцеремонный вопрос, и не отвечай, если не хочешь, — спросил я перед уходом, — но скажи, пожалуйста, не мешает ли твоей жене твоя такая одаренность?

Он ответил мне очень серьезно.

— Кажется, нет. Даже наоборот: когда она меня посылает в магазин, то не беспокоится, если забыла что-нибудь записать в список покупок, я все равно ведь знаю, что она хотела, но забыла.

Точные слова сказал приятель мой, когда уже ушли мы:

— Знаешь, самое, пожалуй, поразительное тут не в нем, а в нас. Ведь мы же чудо видели, а чувствуем себя как ни в чем не бывало: видели и видели. Нет, удивительные мы животные — согласись.

И правда, не было почти ошеломления, и эта странность занимает меня до сих пор.

Однажды художник Миша Туровский задал мне удивительный вопрос:

— Если вправду есть загробная жизнь, то с кем бы ты сразу сбегал повидаться?

Я так обалдел от этой мысли, что машинально спросил: а ты? Мишка, оказывается, хотел бы сразу повидаться с Шубертом. Я удивился: был уверен, что ему есть о чем поговорить с былыми художниками, я забыл о его пожизненном увлечении музыкой. Но уже решил и для себя: я с наслаждением постоял бы среди теней, наверняка толпящихся вокруг Сократа. Я подойти бы не посмел, но посмотрел бы и послушал — интересно, кто теперь его собеседники. Я не знаю (из того, что знаю) исторических людей привлекательней, чем этот древний грек. И дело вовсе не в его «Диалогах», которые записывал по памяти Платон, — я некогда и не осилил их полностью, лишь огорченно полистал и посейчас уверен, что происходили эти разговоры по-иному. Речь идет о личности и о судьбе.