Игорь Губерман: Гарики из Иерусалима. Книга странствий

А когда уже мы выходили из последней двери и замок ее за нами громко лязгнул, ощутил я облегчение внезапное и со счастливой глупой улыбкой совершенно машинально произнес: «Свобода!»

В двух метрах от меня толкал тележку с огромной бадьей тюремной баланды невысокий мужичок восточного вида — заключенный из тюремной обслуги. Услыхав мой возглас, он остановился и приветливо меня спросил:

— Освобождаешься?

— С концами! — радостно ответил я.

— Больше не попадайся, — посоветовал он.

— Я постараюсь, — честно ответил я.

Оператор хищно водил камерой, радуясь такому подвернувшемуся эпизоду, капитан с отеческой улыбкой наблюдал наш разговор.

— Счастливо тебе, — сказал мужичок и, было взявшись за тележку, философски добавил: — Воруй не воруй, а все равно тут будешь.

И с этим мудрым наставлением мы вышли на вольный воздух. Выпить нам хотелось нестерпимо, и никто нам в этом не препятствовал.

Если выстраивать воспоминания по силе впечатлений, в разное время автором испытанных в местах различных, то совсем иная выйдет жизнь, порой беднее, а порой — богаче, чем текущая реальная. Эту главу затеял я о впечатлениях, весьма несхожих, а поэтому сперва — о неких странностях натуры нашей. Странностях, известных каждому, поскольку каждый в то или иное время, но бывал на кладбищах. Не доводилось ли заметить вам, что состояние души на кладбище — особое, и часто от печали оно очень далеко? И то же самое — возле случайно встреченных могил.

При поездках на гастроли часто попадаешь в места, весьма неожиданные, ибо ты — гость, а гостя надо развлекать. Порою — хочет он того или не хочет. Как-то раз в Америке повезли меня друзья куда-то под Сан-Франциско, чтобы выпить на роскошной тамошней природе. По пути они коротко перекинулись не услышанными мной словами, мы свернули с основной дороги, и через полчаса я стоял возле незаконченного Джеком Лондоном его «Дома волка», где рядом находилась и его могила. Для меня в этом случайном посещении было что-то мистическое — и не только потому, что с детства обожаю этого писателя. Мы накануне долго разговаривали с одним приятелем о самой странной разновидности депрессии — о так называемой депрессии достижения. Когда сбываются мечты и планы человека, он добился того, чего хотел всей душой и к чему уже давно стремился, напрягаясь, а достиг — и полный вдруг упадок сил, и равнодушие, апатия, тоска и яростное нежелание жить дальше. Естественно, что говорили мы как раз о Мартине Идене, именем этого лондоновского героя даже называют иногда депрессию достижения («комплекс Мартина Идена»). В какой-то степени, конечно, знал такие приступы и сам Джек Лондон, потому так поразительно и сильно сделан образ Мартина Идена в зените его успеха, но что такой силы депрессию испытает и он сам, Джек Лондон, разумеется, не думал. До сорока восьми лет, когда он решительно и твердо оборвал свое дыхание. Мне было зябко и диковинно стоять возле его могилы, думая о том, какой великий стимул к жизни придают его рассказы в юности и как спокойно говорил вчера приятель, что «Мартина Идена» он только что перечитал и убедился лишний раз, что это все — о нем, хотя и не было такого ошеломительного жизненного успеха, но такое же пришло спокойное ощущение, что пора. А я его не отговаривал, что напрочь бесполезно было бы, а только повторял, что это некое предательство всех любящих его и что у жизни еще столько всяких поворотов — жалко не увидеть их воочию. А стоя у могилы этой и вторую сигарету докуривая, вдруг сообразил, как я глупо упустил весомый довод, ибо знал болезненную гордыню приятеля. Я позвонил ему буквально через час, еще напиться не успев (с чем хорошо в Америке, так это с повсюдной телефонной связью), и все сказал открытым текстом. И откуда я звоню, сказал. А состояла моя малая мыслишка в том, что многие сочтут это за трусость и негоже так ему терять не только жизнь, но и отменную репутацию. Судя по огорошенности тона, эта мысль не приходила ему в голову. Я не знаю, что и как он думал дальше, ибо жив остался, но со мной общаться прекратил, и вспомнил я истории знакомых психиатров, как исчезают их больные, получив совет или лекарство в крутой ситуации.

А в Лейпциге меня привел в собор один приятель, и стояли мы возле плиты, под которой лежал Иоганн Себастьян Бах. А наверху вдруг заиграл орган, я поднял голову: какой-то местный музыкант разминал, видимо, пальцы, готовясь к вечерней мессе. И сидел, возможно, этот музыкант на той же самой табуретке (не знаю, как она правильно называется). Жизнь продолжалась. Во всем ее великолепии смешения жанров, ибо мне приятель в это время шепотом повествовал, как генералы Советской армии по-воровски распродавали тут бензин и боевую технику.