Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Я уехал, что-то наскоро соврав, и целый день до самолета неприкаянно бродил по холодному соседнему городу, и ругал себя за дамскую нервозность, одновременно ощущая радость, что сбежал.

А через неделю (в промежутке были два еще каких-то города) я в Красноярске пил водку с двумя давними приятелями давних лет — художниками Тойво Ряннелем и Андреем Поздеевым. С Тойво мы как бы недавно виделись — всего лет двенадцать минуло со дня, когда, на свою выставку приехав в некое сибирское село Бородино, он разыскал меня и, отказавшись от высокого приема сельской властью, завалился в нашу ссыльную избу, и я тот вечер помнил с благодарностью. Андрея я не видел лет на двадцать больше. Оба они были признаны уже давно, со смехом вспоминали о своих бесчисленных врагах, я с наслаждением макал тайменя, лично пойманного Тойво, в густой чесночный соус, и мы очень быстро напились.

А так как все это происходило в мастерской у Тойво, то к Андрею в мастерскую я пошел на следующее утро. Я уже пару раз читал статьи, где называли его сибирским гением, работы он теперь обильно и успешно продавал, а за тот час или два, что я смотрел их, предлагал в подарок каждую, которая мне нравилась особенно. Я отказывался всякий раз, а для себя выбрал потом два холста, которые Андрея чем-то не устраивали и лежали в большой груде, предназначенной на выброс или перекраску. Ты ничуть не изменился, сказал мне Андрей, не осуждая мой упрямый вкус. А в мастерской с нами курил его приятель, наш ровесник, обращавшийся со мной как-то странно — словно он чего-то ожидал от меня, но первым не хотел сказать. Мы вышли вместе. Вы меня так и не узнали? — полуутвердительно спросил он. Простите, Бога ради, ведь мелькают сотни лиц, ответил я. А я когда-то вам выписывал пророческую справку о сотрясении мозга, усмешливо напомнил он. Так ведь тридцать лет прошло, обрадовался я. И вы, Миша, совсем были другой, поверьте. Очень рад вас видеть снова. И давайте поскорее выпьем.

У Андрея в мастерской мы ничего не пили, и поэтому с большим душевным подъемом закупили бутыль водки, по банке пива и кусок вареной колбасы. По дороге в гостиницу мы проходили мимо городского Дома офицеров. На фронтоне его было два плаката. Один гласил: «Жизнь — родине, честь — никому», а на втором было написано также броско: «Обмен валюты — круглосуточно». Мы переглянулись, засмеялись, не обмолвившись ни словом, и как-то сразу ясно стало, как это хорошо, что мы через столько лет встретились.

В моем гостиничном номере стояли в ванной два стакана для полоскания зубов, нам больше ничего не надо было, очень молодыми ощущали мы себя, и так оно и было, разумеется. Миша выглядел небедно, и поэтому вполне было удобно расспросить его, чем он живет и дышит в свои шестьдесят семь или восемь. Врачевание давно оставил, ответил он уклончиво, но медицинская аппаратура кормит до сих пор. И больше ничего не добавил, а меня вдруг стал хвалить за обилие волос на голове (он сам был абсолютно лыс) — я понял, что расспрашивать не стоит. И мы принялись вспоминать общих знакомых того дивного времени. За второй бутылкой я сбегал через полчаса, и тут он меня спросил, сколько я здесь пробуду.

— Знаешь, какие-то охранные суки не пустили меня выступить в вашем Красноярске-26, — сказал я ему с досадой и усмешкой. — И чего боятся, идиоты? И так подло не пустили, знаешь, как бывало с нежелательными учеными в шестидесятые годы: мол, мы что-то с датой напутали, оформили неправильно, теперь надо ждать начальства, а уже будет поздно, поезд ушел, рельсы убрали. А жалко, я хотел там побывать.

— Не жалей, — ответил Миша, — не жалей, там людям быть не надо вообще.

Я вопросительно уставился на него.

— Ты помнишь, — сказал Миша медлительно, — у Паустовского описан где-то сумасшедший геолог, у которого был интересный бред: что злоба каждого столетия не исчезает, а как бы собирается, консервируется в разных пластах в земле? И может вырваться однажды. Помнишь? А под нашим городом такое сделано буквально. И уже полвека копится. Я там работал много лет. По-моему, я там в уме и повредился.

— Что ты болтаешь? — искренне и пылко возмутился я. — Ты совершенно сохранный мужик, я быстро бы увидел, если что с тобой не так. Ну, постарел, так на меня взгляни. Или по пьяни сочиняешь?

— У меня временами депрессия, — спокойно объяснил Миша, — но так накатывает, что я два раза с собой кончал. И ни хера ты в этом всем не понимаешь. Ты, например, знаешь, что сейчас под нами, под гостиницей, где мы сидим? Там полыхает настоящее, доподлинное адское пламя. И оно однажды вырвется наружу.