Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

А буйная хвастливость, фанфаронство, спесь — они ведь вызывают в окружающих лишь жалость и недоумение. Не говоря уже о том, насколько они смешны стороннему взгляду, как любое упоение собой. А барская высокомерная напыщенность и чванство в наше время — верный знак лакейского нутра; и на других сегодня смотрят свысока только мелкие люди. Но они ведь тоже более смешат, чем раздражают, а грех — дело серьезное, смешное грешным быть не может. Что-то, словом, непонятное выходит: нам с очевидностью гордыня мало симпатична, а никак не получается с ее облыжным и тотальным осуждением. Грех этот пагубен, но животворен и целителен.

А какое дивное следствие гордыни — наша брезгливость к подонкам, разной гнуси и мерзоте в человеческом обличии! Тут ведь не чванство, не кичливость, не надменность — я говорю о благородной человеческой брезгливости к тем людям, которые стали человеками еще не полностью. Увы, таких довольно много. Недавно познакомился я с очень симпатичным биологом, который по работе своей много общается с самыми разными людьми. И в разговоре он несколько раз употребил странное для моего уха выражение: «И тут приходит некий организм и заявляет…» Я удивился и его об этом выражении спросил. В ответ услышал я замечательное объяснение, прямо относящееся к теме нашего греха:

— Ты понимаешь, все так говорят у нас в институте. Согласись ведь, что полным-полно людей, которые из обезьяны вышли, но человеками не стали. И поступают хуже, чем животные, потому что хомо сапиенсы, суки. Называть их, как они того заслуживают, — блядское высокомерие выходит, себе дороже. А организмы — в самый раз. Так оно у нас и повелось. Ты не согласен?

О, как я был согласен! А сейчас, на эту тему выйдя, — в особенности. Потому что те отличия человека, которые и делают его человеком, — чувство собственного достоинства, чувство чести и самоуважения — властно мешают ему быть организмом в любых житейских обстоятельствах. К тому же столько лет вгоняли нас в состояние организмов («простой советский человек»), что я с невероятным уважением стал относиться ко многим проявлениям гордыни, в числе которых — безрассудные поступки сплошь и рядом.

И никак, никак не миновать нам двух естественных детей гордыни — тщеславия и честолюбия. С ними расправляется наотмашь и словарь Даля:

«Тщеславный — кто жадно ищет славы мирской или суетной, стремится к почету, к похвалам, требует признания мнимых достоинств своих… Честолюбивый — человек, страстный к чинам, отличиям, ко славе, похвалам, и потому действующий не по нравственным убеждениям, а по сим видам».

То есть перечислены черты, достаточно низкие, чтоб убедиться в полной правоте нашей заведомой к честолюбивцам неприязни. А еще тут же в памяти всплывают разные великие злодеи, полные тщеславия и честолюбия, во имя коих все свои деяния и совершали — грех гордыни явен и осудим.

Но не спеши, читатель, с мелкой горделивой радостью, что мнение твое совпало со словарной мудростью народа. Ибо народ — великий и безжалостный Прокруст в отношении ко всем и каждому, кто выделяется из ряда вон, отсюда — и неправедная огульная хула двух этих жизненно необходимых человеку черт. Тщеславие и честолюбие — и крылья, и бензин тех молодых людей, которые томимы Божьим даром. Ибо вложенные в них способности (любые) требуют и понукают, жаждут быть реализованными и воплощенными, и честолюбие — та страсть, которая им помогает осуществиться. Если не я, то кто же? Это ли не чистый вид гордыни? Только творческой, а значит — Богоданной. Тут и словами как-то глупо растекаться, это ведь известно всем.

Однако есть тут и печальные, конечно, разновидности — когда тщеславие крупнее, чем талант. И тьма примеров этого несчастья — среди разных творческих людей. От яда и веревки, от последнего отчаянья опять-таки спасает их гордыня: жалкие людишки, вы не поняли меня, не оценили, но придет на смену вам другое поколение, и там я буду славен и велик. Забавную услугу в этом смысле оказала неудачникам и несчастливцам жизнь художника Ван Гога, на нее всегда теперь можно сослаться, чтоб утешение и свежую в себе уверенность найти и ощутить.

Но не минуем и клиническую патологию разрыва между способностями и тщеславием — тем более что психиатрами она давно уже и четко обозначена. И на совсем живом примере это можно пояснить.

Я пишу это в январе две тысячи первого года. К израильским дорогам по ночам приходят снайперы, стреляя в проходящие машины. Есть убитые, и раненых полно. Фанатики-убийцы неустанно пытаются пронести взрывчатку в людные места, чтобы погибло как можно больше людей, включая женщин, стариков, детей, и часто, слишком часто им это удается. Их науськивают на это в мечетях, им за это платят (или оставшейся семье) — смесь темной ненависти с бизнесом весьма результативна. В этой атмосфере мы живем, звоня всем близким при известии о новом взрыве в автобусе или на рынке, возмущаемся правительством, которое не позволяет солдатам стрелять, покуда нет явно смертельной опасности. И понимаем в то же время, что нельзя стрелять в детей, которых родители выводят на улицу, — как раз потому, что знают — в них стрелять не будут. И бессилие такого рода портит жизнь не меньше, чем сама повсюдная опасность. В этой ситуации кромешной появляется в Москве статья в коммунистической газете, писанная здешним журналистом Исраэлем Шамиром. Тут же появляется она, естественно, и в Интернете, и теперь это доступно миллионам. В ней полно грязной и неправедной облыжности, но на то и есть свобода печати, чтобы при отсутствии мыслей употреблять голые оскорбления. Все было, как и в большинстве статей этого слегка клинического автора, а гнилостный душок, текущий от него, порой даже забавен. Только вдруг наткнулся я на фразы, которые мне проще передать цитатно: