Эльфрида Елинек - Похоть

Потому-то они и заставляют всех своих женщин громко звучать, чтобы по крайней мере до следующего дня зарплаты не слышать судебных фанфар. Слухи и судебные процессы в этом местечке никогда не прекращаются, и те, кого банк бросил на произвол судьбы, щебечут в бороздах и съедают последнюю крошку, а за спиной у них стоит женщина, которой нужны деньги на хозяйство, на новые учебники и на тетрадки для детей. Все они зависят от директора, от большого ребенка с добродушным нравом, который, впрочем, может с треском перемениться, как резко меняет свое положение парус, и тогда мы все оказываемся в одной лодке и быстро перелетаем через высокий и крутой борт, вываливаемся с той стороны, к которой мы в последнюю секунду прижались, потому что не умеем иначе распорядиться нашим тысячеголосым пением сирен. И в гневе нашем не избежать нам забвения, и растет в нас нарыв, и мы растем и плодимся как сорная трава.

Женщина, в смятении не способная найти запасной выход из своих воспоминаний, бредет вдоль забора рядом со старым сараем местной добровольной пожарной команды. Женщина сегодня без поводка. Недомытая посуда выброшена из головы. Она больше не слышит привычного позвякивания колокольчиков на своей сбруе. Она, словно языки пламени, безмолвно облизывает саму себя. Женщина покидает оживленное общество своего запатентованного и надежного мужа, с которым можно хоть лошадей красть, и он по-прежнему растет, бездумно топча языки пламени, выбивающиеся из его гениталий. Позади себя она оставляет и общество своего ребенка, запатентованного учителем музыки, оставляет общество, где оба они могут звучать и рыдать во всю мощь. Впереди один лишь холодный порывистый ветер с гор; местность вокруг испещрена узкими тропками, ведущими в лес. Опускаются сумерки. Домохозяйки, запертые в своих клетках, истекают кровью, сочащейся из мозга и из прекрасного пола, к которому они принадлежат. Им приходится ухаживать за тем, что они возделали, поддерживать жизнь своими руками, которым и так уж нелегко от избыточных несбывшихся надежд.

Женщина движется в сторону ледяного канала, прорезающего долину. Она плетется по замерзшим колдобинам. То там, то здесь в открытых дверях хлевов она видит животных, потом — снова ничего примечательного. Она видит животных с хвоста, видит их пульсирующие кратеры. Крестьянин вовсе не спешит счистить остатки дерьма с задних ног животных. В огромных хлевах и конюшнях в более зажиточной местности коровы подвергаются наказанию за несвоевременные испражнения, получая удар электрического тока через специальный ошейник, так называемый «коровий тренер». Рядом с хижинами жалкие поленницы дров, льнущие к стенам. Самое малое, что можно сказать о человеке и о его скотине: и тех, и других укрывает мягкий снег. По-прежнему тянутся к свету редкие кустики растений, торчит жесткая трава. Обледенелые ветки плещутся в воде. Прибиться к берегу именно тут, где обрывается даже эхо, к берегу, раздавленному льдом! В природе нас привлекает величие, что-то меньшее, чем она, не возбудило бы нашего интереса и не подстегнуло бы тягу к самолюбованию настолько, что мы купили бы себе платье в народном стиле или охотничий костюм. Как автомашины к дальним краям, так и мы, словно созвездия, приближаемся к бескрайности этого ландшафта. Мы просто не в состоянии остаться дома. Трактир стелется перед нами, чтобы шаги наши обрели в нем опору и чтобы природа знала свои пределы: здесь загон для робких косуль, а там — учебная лесная тропа. И вот вокруг снова знакомые места. Скалы не сбрасывают нас в самый низ, кипя гневом, наоборот, мы смотрим на берег, засыпанный пустыми молочными бутылками и жестяными банками, и познаем пределы, которые кладет природа нашему потребительскому отношению. По весне все всплывет на поверхность. Солнце бледным пятном глядит с небосвода, а на земле сохранилось лишь малое количество видов. Воздух очень сухой. Женщина идет — дыхание застывает у нее на губах, и она прикрывает рот воротником розового нейлонового халата. В принципе, жизнь открыта для любого и каждого.

Ветер выдавливает из нее возглас. Непроизвольный, не очень дикий крик рвется из легких. Немой звук, столь же беспомощный, как инструмент ее ребенка, из которого выпиливают звуки, — впрочем, ребенок навострился уже как следует. Она не может постоять за ребенка перед отцом, ведь, в конце концов, именно отец заказывает для сына всякие удовольствия, к примеру, музыку и туристические поездки. Все это теперь осталось позади. Ее сын, должно быть, рвется навстречу далям, навстречу сумеркам, словно упавший на спину пластмассовый майский жук в пластмассовой тарелке своих санок, в которой его подают к столу с пылу и с жару. Скоро все соберутся дома и примутся за еду, еще ощущая под сердцем страхи дня, которые они сами с истошным криком выродили прямо на дощатый настил. В конце концов, остатки последа еще липнут у ребенка за ушами! Последнее дерьмо. За то, что появляются дети, а потом они куда-то уходят, как неостановимое время, несут ответственность женщины, которые набивают едой желудки своим маленьким подобиям или подобиям их отцов и показывают им, откуда можно выбраться наружу. И отец своим рогом гонит сыновей прочь, на горнолыжную трассу, где он может стать Господином тому, кто лишен руля и ветрил.