Елена Чижова - Полукровка

О точном сроке они не условились. Три дня Маша просидела дома – до среды. Телефон молчал. Может, он передумал. Догадка приводила в ярость: снова Иуда возомнил о себе невесть что. Яростные мысли действовали благотворно – отвлекали от институтских дел. Не будь Иуды, тень Нурбека терзала бы неотступно. Теперь его тень являлась время от времени, чтобы втянуть в бесконечный разговор. Снова и снова, распахивая дверь кабинета, Маша находила слова. Скверна лилась на Нурбекову голову, но не могла утолить. В мыслях Маша презирала себя за то, что, ступив за коленкоровую дверь, не дала правильного ответа.

Во вторник она поняла: кончено. В институт она не явилась. А значит, все двинулось по худшему сценарию.

Успенский позвонил в четверг. Трезвым голосом сообщил, что комиссия заседала в среду:

– Всё. Завтра можешь приходить.

– Но я...

– Знаю, – он оборвал жестко. – Нурбек Хайсерович ввел меня в курс дела. Странно, что не ты.

– Но я... – Маша начала заново, но остановилась. Паучья черная трубка дрогнула в руке. К этому ее приучил брат: не болтать по телефону. Болтун – находка для врага.

– Ладно, – голос Успенского снова оборвал. – Об этом – после. Теперь самое важное: с ними я договорился. Нурбек обещал: по-настоящему ход делу не дадут. Тебе позволят закончить. На вечернем. Там другая программа, какие-то несоответствия – придется срочно досдать. Закончишь, будем думать дальше. Ты уже вычислила, кто ?

– Зачем? – Маша спросила, пытаясь выиграть время. Он усмехнулся. На решение отводились секунды, но тень Нурбека стояла рядом. За эти дни она научилась отвечать.

Вопрос, который задал Успенский, был главным. Предшествующие рассуждения имели единственную цель – ошеломить. Как в детском калейдоскопе, мысли блеснули и замерли – Маша увидела весь рисунок. Назови она Валино имя, следующим шагом он потребует, чтобы она положила жизнь на то, чтобы отомстить.

– Да, – Маша ответила. – Летом ко мне приезжала немка. Ее семью выслали. До войны они жили в моей квартире.

Маша рассчитала правильно: Успенский молчал. За немкой, высланной из города, он признавал право на месть.

– Я хочу спросить... – Маша переждала молчание. – Вы сказали, что договорились с ними. Надо полагать, что-то они потребовали взамен?

– На их месте я потребовал бы большего. Бляди, – он сказал просто, по-человечески. – Ладно. Не телефонный разговор.

– А что, могут подслушать? – Маша скривилась презрительно. – Интересно, что новенького они узнают из того, что не узнали до сих пор?

На том конце провода Успенский издал звук, похожий на лай:

– Кафедру. Нурбек потребовал кафедру.

– И вы... согласились? – она положила руку на горло. Судорога, пережавшая связки, мешала говорить. Ясно, как будто профессор стоял рядом, Маша видела осклабившийся рот. – Но вы, вы говорили, всю жизнь...

– Говорил. И сейчас говорю: здесь надо добиться многого, чтобы в случае чего было чем пожертвовать. Не надо, – ей показалось, он видит слезы, – в моем случае жертвенность не стоит преувеличивать: эту задачу они решили бы все равно. Рано или поздно.

– Нет, – Маша сказала, – ничего бы они не решили. Против вас у них не было свидетелей.

Может, ей только показалось, но Успенский снова усмехнулся.

Положив трубку, Маша съежилась у телефона. Жертва, которую он принес, была человеческой . Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой. Сказал: не стоит преувеличивать, но именно этим словам Маша отказывалась верить. Волк, тотем ее племени, не мог поступать как человек.

«Нет. Не так», – она начинала заново. Профессор достиг всего, что поставил себе целью. Это стало его капиталом: удавшаяся профессиональная жизнь. Этой жизнью – советским эквивалентом денег – он заплатил Нурбеку. Мысль складывалась медленно. Подобно паутине, сплеталась из обрывков разговоров, которые вел профессор. Когда-то давно, предугадывая заранее, он выбрал именно ее. Волчьим носом унюхал в ней главное: рано или поздно она зайдет в тупик. Тогда, пожертвовав кафедрой, можно будет спасти...

«Меня? – мысль билась в паутине, теряя силы. Слабые крылья замерли. Мертвая мысль стала простой и очевидной. – Нет, не меня».

Словно дикий зверь, спасающий детеныша, он готовился принести себя в жертву и для этого использовать ее, свою ученицу, связав раз и навсегда. Наставить на путь, которым прошел сам. В конце пути, в свой черед достигнув всех поставленных целей, она должна будет – ради продолжения его науки – выбрать нового детеныша, чтобы принести себя в жертву и спасти. Этот путь он считал заменой человеческого: палачи, пришедшие к власти, пресекли его раз и навсегда.